Поэтому откровением Великой войны стало, с одной стороны, то, что "примитивные условия всегда можно восстановить", а примитивная психика "в самом строгом смысле слова неразрушима". С другой стороны, если стремление к смерти, или стремление к разрушению, можно в значительной степени перенаправить вовне или направить на объекты внешнего мира, то многие другие части этого же стремления всегда могут избежать процесса укрощения (самой цели цивилизационного стремления). Более того, стремление к разрушению (со всем садистским и мазохистским поведением, которое оно влечет за собой), однажды обращенное во вне или спроецированное, может быть заново обращено во внутрь или интроецировано.
Это стремление начинается с того, что в качестве мишени берется внутренний Другой. Таков смысл императива истребления еврейского народа (Ausrottung), посылки гнили, якобы обитающей в теле немецкого народа при нацистском режиме. Но вскоре объектом становится сам субъект. В этом случае деструкция "возвращается из внешнего мира к субъекту" и толкает его "делать то, что нецелесообразно, действовать против собственных интересов, разрушать перспективы, открывающиеся перед ним в реальном мире, и, возможно, уничтожать свое собственное реальное существование". Колониализм, фашизм и нацизм представляют собой три формы, то крайние, то патологические, этого повторного обращения предполагаемого внешнего мира к субъекту.
После войны на сцене появились фашистские движения и партии, особенно в Европе. Возникновение фашизма, а затем и нацизма шло параллельно с колониализмом, и сегодня установлено, что коло-ниализм, фашизм и нацизм имели между собой не только косвенные отношения. Несмотря на заметные различия, эти три движения объединял один и тот же миф об абсолютном превосходстве так называемой западной культуры, понимаемой как культура расы - белой расы. Ее предполагаемая сущность - фаустовский дух - была, кроме того, узнаваема по ее технологической мощи. Независимо от того, идет ли речь о прошлом или настоящем, эта мощь должна была позволить возвести западную культуру в ранг культуры, не имеющей себе равных. В понимании эпохи фраза "культура, подобной которой нет" имела двоякий смысл.
Во-первых, она указывала на сущность. Западная культура, как утверждалось, не была обычным компонентом культур человечества. В концерте человеческих творений она обладала превосходным статусом, который освобождал ее от всякой зависимости от других культур и наделял иммунитетом, вследствие чего ее якобы нельзя было "тронуть". Она была "неприкасаемой", потому что отличалась от всех остальных. Еще более "неприкасаемым" он был потому, что только он один обладал способностью соотносить всех остальных с собой. Она никогда не могла полностью раствориться в сети других мировых культур, потому что эти другие культуры существовали только через нее и по отношению к ней.
Таким образом, гипостазированная и поставленная на пьедестал, западная культура или цивилизация стала нулевой точкой ориентации гуманитарных наук. Более того, это было место и плоть, которые она присвоила себе - ее "здесь", ее метафизическая точка, которая позволяла ей абстрагироваться от существования, от воли и желаний других тел и других плотей, от далеких мест, которые были одновременно и другими, чем ее место, и причастными к нему, но к которым она вряд ли могла быть перенесена взамен. В духе времени фраза "культура, подобной которой нет" означала также, что она единственная, кто символически преодолел смерть. Одомашнивание смерти произошло за счет одомашнивания природы, поклонения безграничному пространству и изобретения понятия силы. Эта культура не была неспособна к созерцанию, хотя ее проект заключался в том, чтобы направить мир в соответствии со своей волей. Запад, обширная прометеевская программа, должен был вырвать божественность из ее тайны и превратить человека в Бога - в этом и заключалась его оригинальность.