Владимир Венгловский
Нельзя бежать с Колымы
Я полностью реабилитирован.
Имею раны и справки.
Две пули в меня попали
На дальней, глухой Колыме.
Одна размозжила локоть,
Другая попала в голову
И прочертила по черепу
Огненную черту.
– Привет, Шпрот.
Я похлопал его по плечу. Когда Шпрот оглянулся, улыбка медленно сошла с его лица, а в глазах отразилась целая гамма чувств: узнавание, удивление и страх, по очереди. Он никогда, со времен нашего знакомства, не умел скрывать эмоции.
– Раймонд? Вы?!
– Мне нужна твоя помощь. – Я взял Шпрота за локоть, чтобы он случайно не затерялся в толпе демонстрантов.
– Да, конечно, – засуетился Шпрот. – Если чего смогу.
– Сможешь, я в тебя верю. Покажи ладонь.
Он поднял дрожащую руку – пальцы светились зеленой краской, невидимой обычному человеку.
– Ясно, – хмыкнул я. – Ты всё тот же стукач.
Вокруг нас бурлила первомайская толпа, текла по главной улице на площадь с памятником, устремляющим к городу руку. На центральной трибуне восседала городская власть.
«Да здравствует Коммунистическая партия, ура!»
«Ура!» – катилась над головами звуковая волна.
– Ура! – крикнул Шпрот, пытаясь вырваться.
– Не дури, – сказал я. – Ты всё там же живешь, на Пушкинской?
– Да.
– Сам?
– Э… Ну да.
– Идем.
Я потащил его сквозь толпу.
– Василий, ты куда? – попыталась остановить нас дородная дама в твидовом пальто и с красным значком на груди.
– Я тут… с товарищем.
– Он со мной, – сказал я тоном, не терпящим возражений.
Дама поглядела на мой череп со страшным багровым шрамом, видневшимся сквозь ежик волос, и спорить не стала.
Вынырнув из людского потока, мы вошли в старый парк. Сколько себя помню, он так и назывался в простонародье «старым». Новый – это большой, имени Фрунзе, что у набережной. Там бьют фонтаны и поднимается колесо обозрения. А здесь, на старом еще с моего детства остались заржавевшие качели – «крутилки», на скамейках днем сидят молодые мамаши с колясками, а по вечерам, пряча бутылку, соображают «на троих» местные забулдыги. Мы уходим, возвращаемся, но ничего не меняется, лишь неожиданно для меня городская служба озеленения посадила несколько магнолий. Они прижились и расцвели как раз на холод Первомая. Голые ветки, первые озябшие пчелы и большие белые цветы.
– Направо? – спросил я.
– Да… начальник, – ответил Шпрот.
– Не называй меня так. – Я больше не держал его за локоть, но Шпрот и не пытался сбежать.
Да и куда он от меня денется?
– Это твой дом? – кивнул я в сторону облупленной кирпичной трехэтажки.
– Да, – кивнул Шпрот.
Мы поднялись на третий этаж.
– Иди, – втолкнул я Шпрота в его квартиру.
Ваське Соколову по прозвищу Шпрот повезло – он жил не в коммуналке, а в однокомнатной квартире с кухней, как король. Один из лучших бывших моих сексотов – талант стукача был у него в крови.
– Так что вам надо? – спросил он шепотом в коридоре.
Я посмотрел на висящие по стенам вырезки из журналов «Огонек» и «Работница» с женщинами и сказал:
– Волыну с маслятами, Шпрот.
– Нет! – Шпрот попятился в глубь квартиры. – Нет у меня волыны!
– Есть, Шпрот, не может не быть.
Я надвигался на него, проходя сквозь строй пышнотелых улыбающихся красавиц. Шпрот упал в кресло, стоящее возле шкафа. Я сел рядом на скрипнувший стул.
– Хорошо живешь, Шпрот. – Я взял с буфета хрустальную рюмку и повертел в руке. – Фарцуешь?
– Что вы! В наследство досталось. Я сейчас еле концы с концами свожу.
– Вижу, – хмыкнул я и окинул взглядом его квартиру.
В серванте стоял хрустальный сервиз. Под потолком висела люстра, тоже хрустальная, давящая своей массой так, что захотелось отодвинуться в сторону. На стене висел ковер, возле него – несколько вырезок из журнала с женщинами в спортивных майках.
– Я сейчас. – Шпрот вскочил, протопал на кухню и вернулся с хлебом, ножом и бутылкой «столичной».
– Хорошо живешь, – повторил я, поднялся и сорвал со стены одну из красавиц с надписью «Спасибо товарищу Сталину…».
За что женщина благодарила товарища Сталина, осталось неизвестным – Шпрот искромсал страницу ножницами, оставив лишь портрет. Я положил листок на стул и отрезал на нем ломоть хлеба.
– Давай. – Я опрокинул наполненную рюмку и с аппетитом закусил. – Ты почему не пьешь?
– Мне же нельзя, печень.
– Ну-ну. – Я отложил буханку хлеба в сторону, свернул лист совочком, высыпал из него крошки себе на ладонь и отправил в рот.