Сестра Нюра с детства росла, как мама говорила, «шибко сурьёзной». Серьёзность её выражалась, прежде всего, в том, что она всё делала по-своему. Так, летом сорокового года, после окончания десятого класса, она укатила в Москву — там пыталась сдать в университет, на химфак, но приехала домой ни с чем. Мама, зная характер Нюры, не стала подробно пытать, что и как, спросила только:
— Что теперь делать-то думаешь?
— Не пропаду, — ответила Нюра коротко.
Пропасть она, конечно, не пропала, даже замуж вышла, но об этом потом…
Когда я был совсем маленьким, а Нюра ещё училась, она мечтала стать балериной и устраивала представления для меня одного. Играл граммофон. Огромный, неподъёмный, с большой трубой. На трубе масляной краской художник нарисовал букеты голубых цветов. Помню пластинки: «Подайте Христа ради» («Песнь нищего») и «Гриша уезжает». Её терпеть не мог Гриша — мы каждый раз его подначивали: «Куда это ты собрался?». Особенно любила Нюра «Цыганские пляски». Вот под «пляски» Нюра и танцевала. Пластинки были дореволюционные, толстые, с бороздками только на одной стороне. Граммофон остался ещё от бабушки, которая считала его главным своим богатством. Бабушку, мамину маму, я уже не застал.
Нюра выросла почему-то строптивой, но что было хорошего в ней — она никогда не жаловалась на меня маме. Что-нибудь натворю — шлёпнет что есть мочи — и молчок. И я тоже на неё никогда не жаловался.
Перед войной Гриша перешёл уже в десятый класс, а я ещё только во второй.
Мама до войны нигде не работала — и без того хватало забот. Весь дом держался на ней. Целыми днями она стирала, штопала, шила на швейной машине, варила, мыла полы.
На втором этаже нашего дома жили разные люди. Помню милиционера, он ходил в форме, с наганом в кобуре. Когда он жил наверху, там пахло кожей и хорошим табаком. Однажды летом его убили бандиты где-то на железной дороге. Смерть его помню смутно. На похороны приезжала его мать, которая жила в деревне. Она забрала оставшиеся вещи: серое солдатское одеяло, выходные хромовые сапоги и гармошку, на которой он никогда не играл. Запомнилась красная крышка гроба, прислонённая к стене отцовской избушки, духовой оркестр. Мощные и печальные звуки оркестра меня поразили. Очень хотелось умереть, чтобы и на моих похоронах играла такая же красивая музыка.
После милиционера наверху поселился учитель нашей школы Кирилл Петрович. Когда он переезжал, старшие ученики помогали ему таскать книги. А книг было великое множество. Их навалили среди комнаты целую гору. Я тогда ещё подумал: «Век ему с ними не разобраться». Однако я ошибся. Через два дня все книги аккуратно стояли на полках. Провожая глазами Кирилла Петровича, я с уважением думал: «Неужели он всё это прочёл?». Впрочем, ничего мудрёного — наверное, прочёл, потому что целыми вечерами сидел за книгами. Мы уже, бывало, ляжем спать, а у него ещё свет. Один раз, когда Кирилл Петрович ушёл в школу, я поднялся наверх и посмотрел, что это за книги. Читать меня Гриша научил ещё до школы, поэтому я сумел разобрать некоторые заглавия. Среди них встречались очень завлекательные, например: «Тайны египетских пирамид». «Тайны» — решил я, это что-нибудь интересное, а посмотрел: непонятно и скучно.
Любопытный человек был «новый жилец», как называла его Нюра. Он так же, как она, никогда не улыбался. Однако его нельзя было назвать нелюдимым. К нему часто приходили ученики старших классов — они собирали материал для книги, которую он писал. В нашем городе жило много бывших партизан. Они тоже приходили к Кириллу Петровичу, что-то рассказывали ему о гражданской войне, и он записывал эти рассказы.
Каждый день я видел его в школе — он преподавал историю в девятом и десятом классах.
Однажды я не выдержал и удивился вслух:
— Как много у вас книг… И всё по истории?
Он засмеялся:
— Самая главная история не в книгах…
Я тогда не понял, что он хотел сказать.
Кирилл Петрович прожил тяжёлую жизнь. Рос он сиротой и никто не помогал ему. О своей жизни он не рассказывал. Я узнал о ней из черновика автобиографии, в который он завернул ягоды. Ягоды он почему-то отдал Нюре. Она их съела, а листок бросила. Из этого листка я узнал, что Кирилл Петрович родился в селе Уртам на Оби в 1910 году. Отца и мать его убили колчаковцы. Оставшись без родителей, он до четырнадцати лет жил у дяди, брата матери, затем уехал в наш город. Работал токарем на мебельной фабрике, а вечерами посещал рабфак. Заочно кончил Томский институт и стал учителем.
Жил он не как все: не ходил в кино, не бывал в гостях, не играл ни в какие игры. И, по-честному сказать, он мне не нравился. Я его даже немного побаивался. Одно привлекало меня — его любовь к рыбалке. Почти каждую субботу он уходил на Томь, ночевал где-то один, на берегу, а чуть свет закидывал удочки. Возвращался он всегда с уловом и всю рыбу отдавал маме. Мама варила уху для него и для нас.