Котька ни с того ни с сего заржал, отчего Конь вздрогнул и пролил водку мимо стакана. Такое это гадкое чувство – думать, что все кругом пьяные, а ты один трезв как стекло. И ведь каждый про себя так думает! А на самом деле все пьяны просто до безобразия, и язык уже не ворочается, и в голове побывала мясорубка, да не просто побывала, а ещё и зажевало её там.
- В голове моей опилки, да… н-да... н-да, - икая, напевал Конь, протягивая рюмку Котьке. – Давай выпьем за трезв… ость ума!
- Да, кто-то там сказал, что пить вредно, курить противно, помирать здоровым жал… - Котька осёкся и молча опрокинул рюмку в себя. В голове как яркая лампочка замигала одна только мысль. Он понял, чего хочет Женя, зачем ему это всё безобразие, он же совсем не такой, он же интеллигент… умный, замечательный, преспек… перспективный.
- Я сейчас вернусь, - Котька собрал все оставшиеся силы в кулак и поднялся с пола.
В коридоре было темно, хоть глаз коли. Пришлось хвататься за стены, иначе упадёшь в какой-нибудь колодец и уснёшь там навечно. Вот это реальные глюки! Интересно, из чего делают эту водку?
На кухне было светлее. Майские ночи, романтика, любовь… первая любовь, школьные года...
Верни сидел на подоконнике, огонёк светился в темноте.
- А я тебя нашёл, - хмыкнул Котька, подходя к подоконнику. И стало так прям тепло и уютно, и никакие колодцы уже не мерещились.
- Здорово, - отозвался Женя. – Закуришь?
- Угостишь?
- «Честер»?
- Если не жалко…
- Не жалко.
Котька достал зажигалку. Затянуться получилось с пятого раза. Движения все были заторможены, и мозг постоянно забывал, что должны были делать руки.
- А мы с тобой первый раз поговорили вот так же… ты сидел на подоконнике, а я стоял рядом, - засмеялся Котька. Голову совсем повело, и пришлось с силой зажмуриться, чтобы хоть как-то прийти в себя. И понять, что ты – это ты. А не кто-то другой… Такая засада это опьянение. А если ты – это всё-таки не ты, то тогда это же здорово! Можно…
- Ты помнишь? – удивился Верни и посмотрел на Котьку. Так близко, что голову опять повело, хотя Котька больше не затягивался.
- Помню, - кивнул он и придвинулся ещё ближе. Опять дыхание Верни коснулось его лица. И в груди всё замерло, глаза закрылись сами собой, и он подался вперёд ещё немного. Женькины губы были сухими и горячими. А волосы на затылке мягкими и слегка влажными… И ещё было тепло, да, это было очень тепло и полно, до самых краёв, выплеснулось, растеклось внутри, по венам, от кончиков пальцев, от губ, оно стремилось к сердцу, одному на двоих, и оно билось, билось, билось…
Кажется, где-то в коридоре скрипнула половица.
Часть 4. О самом важном.
Утром были американские горки в пустыне Сахара. Такая гадость – это пробуждение после пьянки, особенно когда невозможно опознать ножку стола, в которую уткнулся носом. Чёрт бы побрал тех, кто придумал эту водку, и тех, кто её в себя заливает без задней мысли о похмелье. Котька с трудом поднялся с пола и стал медленно растирать затёкшие плечи. В комнате было уже светло, часов пять или шесть утра. Рыжий с Потапычем в унисон храпели на диване. Такие милые, когда спят зубами к стенке. Котька осмотрелся, никого больше не было видно, ни Коня, ни Верни. Вот тебе и засада… Куда это они направились вдвоём? Они же вроде незнакомы вчера были.
Потерев щёки, Котька попытался вспомнить, что собственно было вчера, и как же так получилось, что он уложил себя любимого спать на жёсткий пол. Но ничего в башку не приходило, кроме какого-то незнакомого, но очень приятного ощущения, как будто бы выиграл приз в лотерее или получил подарок от дальнего родственника, которого сроду не знал. И постоянно забываешь, что всё-таки это БЫЛО.
- Твою мать… - прошептал Котька, уставившись прямо перед собой. Волна осознания произошедшего внезапно накрыла его, возвращая ясность вчерашним событиям. Он всё-таки это сделал. И вмиг вспомнился запах дыма и привкус сигарет на чужих губах. Опять по телу растеклось что-то тёплое и сердце запрыгало как сумасшедшее. И что теперь? Вот попал так попал…
Прошлого опыта не было, воззвать было не к чему… Первый порыв был побыстрее свалить домой и там всё хорошенько взвесить и обдумать. Второй порыв, более вменяемый, был остаться и подумать прямо здесь и сейчас, на трезвую почти голову. А третий - дать себе по башке за то, что думать-то уже не над чем. Всё уже случилось. И пропади всё пропадом, это было здорово!
- Как быть? Как быть? Как нам дальше быть? – пыхтел Котька, натягивая на себя джинсы. Ещё и раздеться умудрился, посмотрите на него, идиота. Отчего-то храп Рыжего раздражал больше всего, напоминая о том, что сегодня нужно будет идти в школу, где Светка… И это было плохо. Это уже получается предательство, измена, или ещё нет? Можно ли считать изменой то, что от Верни у Котьки сносит крышу, и ему наплевать мальчик оно или девочка, как в том анекдоте? Оно чудесное и точка.
Нет, это не предательство и не измена. Это значит, что Светка больше не его девушка, и сегодня нужно поговорить с ней и сказать об этом… Объяснить. А в голове американские горки, и Женя с Конём где-то шляются вместе.
Котька опять замер, день паралитика, честное слово. А если Конь всё узнал? Он хоть и продвинутый парень, но очень уж остёр на язык, и правый снизу у него крепкий. Как бы он чего не удумал!
Котька вышел в коридор и услышал доносившиеся из кухни голоса. Голоса были дружелюбные, надо заметить. И опять настроение испортилось, как тогда после разговора с Митей. А Верни вообще замечательный собеседник, любого уломает на потрындеть. А может быть, и не только на потрындеть?
Котька оборвал поток мерзких мыслей, в конце концов, Женя ему не обязан, да и вообще, что такого случилось? Ну поцеловались и поцеловались, с кем не бывает? И это ещё ничего не значит, не жениться же на нём теперь!
Что-то очень мудрое внутри подсказывало, что мало с кем такое бывает, если вообще бывает. И опять захотелось рвануть дверь и свалить из этой коммуналки, где Женька смеётся над шутками Коня. У него же плоские, пошлые шутки!
- А вот и наш невменяемый проснулся, - засмеялся Конь, увидев ввалившегося на кухню Котьку. – С добрым утречком, товарищ «я трезв как стекло», - изобразив голос пьяного Котьки, теперь уже точно заржал Конь. А что, вполне в его природе, ржать над тупым юмором.
Котька хмуро осмотрел кухню. Мельком глянув на сидевшего за столом Верни. И сидел ведь, задрав ноги и обхватив тощие коленки. Ну такое чудо, никакого приличия. Когда он, наконец, поймал блуждающий взгляд Котьки, едва заметная улыбка тронула его губы. И опять в груди всё сжалось и запрыгало. Он тоже всё помнит и этого не скрывает. И эта честность и открытость воодушевляла сильнее всяких громких слов.
- Здрасте, - выдал Котька, но уже без злости, он уже и забыл, что пять секунд назад хотел уйти по-английски. И вообще такое состояние у него было очень опасным, как болезнь какая, поражающая оба полушария мозга, и никуда от этого не деться. Так и ходишь как дурак, то в окно прыгнуть хочется, то затанцевать от радости… пусть только попросит.
- Ты в школу пойдёшь? – Верни пил кофе, аромат щекотал ноздри, во рту скапливалась слюна. И хотелось сесть рядом с ним, обнять за плечи и начать трындеть о какой-нибудь фигне, вроде куда сегодня двинем, загуляв эту дурацкую школу. Котька не любил учиться, но редко прогуливал уроки. Только химию, потому что химичка решила не только рассказать про всякие молекулы воды и душераздирающую историю бензольного кольца, но и объяснить им всем, «избалованным маменьками и папеньками придуркам и идиоткам», что жизнь – это такая сложная штука, и надо радоваться школьным годам, а то потом придёт конец света, то есть универ. Котька просто на дух не переносил, когда кто-нибудь говорил «Жизнь – это сложная штука, малыш! Жизнь прожить – не поле перейти!» Гадость редкостная - так думать. Котькин отец, когда болел уже, никогда не говорил таких слов, он про грибы рассказывал, что хотел бы поехать в лес за грибами.