Я видел, что мысли старого мастера ушли далеко, они бились между Парижем и Москвой, а трамвай наш двигался по Москве, вечерней нашей Москве, и мне пора уже было покидать этот трамвай.
— Я сам духов не употребляю. И жена моя не употребляет никаких, — сказал вдруг мастер. — Не любим. Ну их! Я охоту люблю, прогулки. Сейчас в лесу хорошо. У меня помощники сейчас хорошие, только говорю я все время: пусть их на плантации посылают и просто к морю погулять. Пускай природу знают…
И тут мне показалось, что раскрылось главное, прежде мне неясное в этом человеке, и что тут для парфюмерии и от жизни: простой и хороший француз и человек любит цветы и всяческую природу. Вот и все. И почти нашел уже тот утерянный важнейший вопрос, ненужно было сходить, и тут я спрыгнул с трамвая.
И когда спрыгнул, вдруг вспомнил все: спросить о паспорте. Читал я, что мастер Мишель решил принять советское гражданство. Захотелось узнать: как пришел он к этому, даже думал вернуться, но понял, что вопрос совершенно праздный. Это было уже, когда трамвай катил быстро под гору и далеко за освещенным окном вагона мелькнуло среди толпы москвичей лицо пожилого француза с седыми усами.
НЕМНОГО В СТОРОНУ
Мы ехали по геологоразведочным делами совсем не собирались заниматься каракулем совхоза № 7. Утром по дороге мы свернули на железнодорожную станцию. Станция называлась Уч-Кудук. Уч-Кудук означает «Три колодца». Это был грязный дом с плоской крышей, с земляным перроном, с видом на рыжие горы у горизонта. Висел колокол, под ним валялась поломанная дрезина, начальник смотрел в окошко. Начальник попросил нас обождать немного; он даст нам кое-какую почту для совхоза № 7. На таких разъездах каждый раз обязательно находится какое-нибудь попутное поручение. Мы привязали коней к столбу с надписью: «Ключ от воды у начальника», сели на перрон и свернули папироски.
Ветер в степи швырялся в станционный домик верблюжьей колючкой. Ржавый почтовый ящик болтался на одном гвозде. Он выглядел символическим, этот странный предмет, здесь, где кончаются последние дороги; словно он хотел сказать: «Какая тут регулярная почта: ветер, степь, зыбкие тропы, черт знает что…»
Вот извольте теперь — совхоз № 7 неожиданно вплелся в наши дела. Мы отправлялись в совхоз, о котором знали только, что дал он за последнее время очень много двоен. Он был расположен в песчаной степи, километров за пятьдесят от железной дороги, этот № 7.
Меньше всего, очевидно, этим двойням радовался начальник станции. Его мучила почта. Он сложил все накопившиеся здесь пакеты, поджидая оказию.
— Ребята молодые… Небольшой крюк… Подумаешь… Подумаешь, лишних пятнадцать километров… — бодрясь, говорил он нам, выглядывая поминутно в окно. Он боялся, чтобы мы не уехали.
Три скучающих пассажира, сидя на корточках, играли в кости. Они кутались в халаты. Лето в этих краях еще не кончилось, но было уже холодно. С Каспия летели зябкие птицы. За рельсами на пригорке стояла собака. Ветер топорщил шерсть на ее спине, хвост был зажат между задними лапами. Собака посмотрела на станцию и убежала. Пассажиры ушли с перрона. Наконец начальник вынес свои пакеты. Что за корреспонденция может быть на этой станции? Инструкция Каракулетреста, тощая бумажка о нерозыске трех, каких-то «трех овец за тавровыми № 716, 893, 2015, подлежащих списанию по ведомости формы 6/10», газета «Туркменская искра» за истекшие две недели и несколько частных писем.
Среди этих писем выделялось одно, с надписью «Елене Павловне Неджвецкой». Мы обратили внимание на его изящный, но очень потертый и местами прорванный конверт. На нем стоял штемпель: «Париж, 5-е отделение Сены». С любопытством повертев в руках этот сиреневый парижский конверт, адресованный почему-то сюда, на край Уч-Кудукской степи, мы бросили его в сумку, отвязали коней и вскочили в седла.
Дорога в совхоз была утомительной. Дождь, прошедший ночью, размочил всю землю в глиняную жижу. Лошаденки наши не раз скользили, спотыкались и, наверное, вместе с нами проклинали эту дорогу, глину, дождь и однообразие пути. Больше всего устали наши глаза; впереди были только степь и лужи.
Это очень плохо и утомительно, когда не на что смотреть. Тогда мы вспомнили о письме. Вынутый из переметной сумки, конверт оказался тоже пострадавшим от этой дороги; теперь на нем сохранилось только имя адресата, а вокруг него из дыр конверта выглядывали строчки письма. Как бы став случайными свидетелями чьей-то наготы, мы опустили его обратно в сумку, но, одолеваемые скукой дороги, пренебрегли скромностью. Правда, нам удалось прочесть лишь первую строчку письма.