Но это был всего лишь труп. Если труп может быть «всего лишь».
Джон схватил меня и Мэривэн за руки и потащил к месту преступления. Мэривэн — еще понятно зачем, она умная девушка, Джон ее уважает, а я мог бы и рядышком незаметно побродить, никого не трогая. Но раз Джон так решил, значит пусть так и будет.
Джон отпустил мой локоть и спросил, завтракал ли я, и если завтракал, то насколько плотно. Я ответил, что я и без завтрака этим утром сыт по горло. Джон откомментировал: молодец.
Видимо, он уже был в курсе, что здесь обнаружили ночные патрульные. Потому и вопрос задал не из праздного любопытства. Когда я взглянул на труп, то убедился в этом сам.
Он сидел, привалившись к стене, и скрестив руки перед собой. Если встать спиной к солнцу и не очень близко, да и не вглядываться особо, то покажется, что мальчик просто устал и присел отдохнуть. На мальчике была только тонкая, драная рубашка, и такие же брюки. Но мне пришлось вглядеться и вот, что я увидел: солнце уже обожгло кожу до язв. Тело начало распухать. Запаха я, из-за маски, не ощущал. Крысы тоже кое-где поработали, судя по грязному месиву, которое было вместо пальцев ног. Но самым жутким было его лицо. Провалы глаз с запекшейся кровью, два шрама: вертикальный, от носогубной складки до конца подбородка и горизонтальный, по линии губ до скул, что придавало лицу какую-то уродливую, с сардоническим оттенком, улыбку. В рот парню, похоже, что-то ссыпали, потому что на губах, на шее и на груди осталась крошка.
Меня еще не тошнило, но мысленно я был уже готов ко всему. Даже прослыть «блевунком», чуваком из синей зоны, который наблевал в маску и умудрился в ней задохнуться.
Джон повернулся ко мне и спросил:
— Что скажешь, Виленски?
За глухой, во все лицо, шапкой и очками я не мог считать выражение его лица. Равно как и он мое, но я понял, что он хочет меня экзаменовать.
Я вроде как проштрафился. Я подумал и ответил:
— Мальчик, лет двенадцати, по виду — нормал. Умер он не этой ночью, а вчера или позавчера днем. Умер не сам. Его раздели и притащили сюда, убили, скорее всего, здесь. Поверхностных ран на теле, кроме как на лице, не вижу, но что-то ссыпали в рот и в глазницы. Одежда на нем чистая, не в крови.
Маска на Джоне чуть шевельнулась. Он поднял руку и хлопнул меня по плечу так, что я чуть не присел под его ударом. Джон был прилично выше меня и сильно крупнее.
Мэривэн стала намазывать гель на руки, с помощью которого мы не оставляем отпечатков, и ничто важное к рукам не прилипнет. На ее поясе переливались всеми цветами радуги эло-пакетики для сбора улик.
Где-то за спиной охнул Томми и повалился кулем на землю, Стив и Раджнеш быстро схватили его подмышки и оттащили подальше. Не один Томми хотел так сделать, я клянусь.
День только начинался.
Потом была вся эта кутерьма с трупом. Мэривэн осматривала место преступления. Мы шатались туда-сюда, стараясь не мешать техникам и Мэривэн. Толку от нас, да и дел, было немного: просмотреть улицу здесь, просмотреть улицу там. Не проворонить отпечатки ботинок или шин (если они будут). Не проворонить что-нибудь необычное (если оно будет). Но всё оказалось слишком чистым, почти стерильным. Убийца знал, как замести следы своего присутствия и деяния.
Убивать нормалов, да еще детей и, похоже, с особой жестокостью — интересный выбор. Мотив — это месть? Пока мы не знали, кем был этот мальчишка, и могли задаваться только вопросами, не имеющих ответов.
К концу дня Джон свалил на нас гору отчетов. Патрульные, Стив и Раджнеш, писали свои. Я же писал об увиденном сегодня. Мэривэн занялась экспертизой. Даже в разрушающемся мире бюрократия всё еще торжествовала.
А Джон, мрачно-задумчивый, сидел, закинув ноги на стол, и трескал сухие белковые кусочки.
========== Глава 3 Крест Айви ==========
Многодневная бессонница всё-таки схватила меня и впилась пальцами в ребра, перебирая их, как струны арфы. Дыхание стало тяжелее, а мир обрел сизоватую дымку с отчетливым рисунком тошноты.
Я лениво думал, что где-то в закромах домашней аптечки должны быть какие-нибудь таблетки (вот только от чего? от бессонницы? от тошноты?), но только думал. Мысли были бесцельные и тяжелые, как гири. Я наблюдал за ними с отстраненным спокойствием.
Когда у меня начинается бессонница, меня всегда тошнит. Затем приходит боль: сначала, еще неуверенно, ткнется в бровь, затем медленно будет развертываться онемением в висок, в скулу, в часть верхней челюсти, чтобы наконец поселиться в неопознанном месте у затылка. Я синтет, но мигренями страдаю. Что-то не то с моей головой: мой мозг иногда коротит от лишнего электричества. Я чувствую себя машиной, которая перенапряглась. Говорят, на Сириусе B во всю используют генотерапию для лечения мигрени и эпилепсии. Эпилепсию можно получить просто неудачно ударившись головой. Мигрень — пережив какой-то сильный стресс. Обе болезни в древние времена указывали на богоизбранность человека, на особую связь его души с высшим разумом.
Мы покорили генетику, но не нашли ответы на вопросы о душе. Мы покорили космос, но не нашли там Бога. Его там просто нет. И, скорее всего, не было никогда. В сухом печальном остатке: человечество, которое изменяет само себя, в попытке объять необъятное. Бег без цели. Поклонение догмату разума достигло сейчас небывалых высот.
И нет никакой надежды. Ни на что.
На закате я выполз из участка, и, спотыкаясь, побрел к Айви. Этот день стоял у меня в печенках. Айви же могла дать свежий глоток того, что она называет «верой».
Да, вы, наверное, догадались, почему я неправильный синтет? Моя искусственная душа в искусственном же теле мечется с вопросом присутствия божественного.
Тоскливо. Тошнит. Точка мельтешит перед правым глазом. Дойду до креста Айви и свалюсь кулем.
Крест и церквушка Айви стоят на каменистом пригорке среди скелетиков кустов и деревьев. И песок, везде песок, на зубах, в горле, в веках и в волосах. Я прихожу сюда и начинаю кашлять, но никогда не натягиваю маску. А Айви еще и дымит одну за другой редкие, дорогущие папиросы из табака и дым-травы с Центавры. Пальцы Айви в желтоватых пятнах от папирос, иногда она слизывает крошки табака и щурится с утомленной кривой улыбкой.
Настоящее имя Айви — Алиса Линдстрём, но она не любит, когда ее так называют. Лицо — скандинавской выделки порода в обрамлении длинных льняных волос. Она выше меня на голову и сильнее. Дерек как-то победил ее в бою. А Пат так всегда и убирался прочь, стыдливо поджав хвост.
Думаю, она никогда не смогла бы быть женщиной в привычном и навязшем в зубах идеале старых времен: с нежностью, мягкостью, обходительностью и умением молчать. Молчать Айви умеет. Но и в зубы тоже может дать. И иногда не знаешь, что обойдется тебе меньшей кровью.
Обычно я прихожу сюда, и мы ведем странные разговоры о былых временах, умерших и изменившихся людях. Бывает, человек меняется так, что становится для тебя всё равно, что мертвым.
Это был странный и умирающий денек, а я был всё еще жив. Айви заметила меня издалека и махнула рукой. Последние шаги дались мне нелегко, и в конце я просто растянулся на спине у подножия креста.
— Тяжелый день? — Айви тронула меня за отросшую челку и слегка потянула.
— Странный. Тупой. Неуклюжий. Нелепый. Какое слово тебе больше нравится?
Айви хихикнула, продолжая копаться в моих волосах:
— Мне кажется, ты говоришь о себе.
— Я всегда говорю о себе. Я только и могу, что говорить о себе. Вечно ною, вечно копошусь. Вечно страдаю фигней.
Айви откинулась назад, опершись спиной о могильный камень. Запах от ее одежды был густым и насыщенным: табак, дым-трава, гвоздика, ладан из церкви, и собственный аромат тела, похожий на аромат крепкого черного чая, и всё это звучное многообразие припорошили прожаренной солнцем пылью.
— Отрадно слышать, что ты признаешься себе даже в мелочах.