Пролог
Если бы мне дали второй шанс, я обязательно начал бы по другому.
Я бы не родился, если бы мне дали выбор.
Сказал бы Мари и его старухе, что обязан им всем. Что мне жаль. Я хотел бы быть с ними, когда они не разгибая спины копались в земле, чтобы прокормить нас. Хотел бы прилежнее учиться, чтобы как можно раньше начать помогать старику в охоте. Если бы Господь дал им ещё немного времени, а мне чуть больше решимости, возможно они смогли тогда понянчить моих детей и подивиться красавице-жене, что смогла изменить меня в лучшую сторону и подарить мне счастье, пусть не надолго.
Я бы многое изменил. Рвался бы как медведь из капкана, чтобы сказать ей, как бесконечно восхищен и поражен стойкостью юной девы. Она бы, наверняка, сначала удивленно посмотрела на меня, словно лишившегося рассудка, а потом, обязательно рассмеялась. Звонко и беззаботно, как смеются избалованные детишки богачей, получив в дар желанную безделушку.
Агот не была баловнем судьбы. За несколько месяцев, что она прожила во владениях Ярла Алрекра, ей довелось пережить вещи, после которых люди забывают как звучит их собственный смех. Поводов веселиться нет. Девицу насиловали, избивали, даже травили собаками, на потеху толпе. Ярл был намерен отправить её на костер, по обвинению в колдовстве, но стоило Алрекру увидеть девчонку, он решил оставить ей жизнь.
Седые не по годам пряди подкупили падкого на диковинки Ярла. На возмущенные восклицания жителей деревни он лишь махнул рукой:
— На потеху детворе, да воинам, чтобы пар выпустить. — равнодушно заявил Алрекр, подписав девчонке адский приговор.
Смерть стала бы милостью для неё. Я убеждался в этом каждый раз, когда ещё пышущие жаром битвы мужчины, смердя кровью, потом и даже испражнениями, наведывались в хрупкую постройку. Даже в тысячный раз, сидя в своей тюрьме, не имея шанса спастись от возбужденных войной мужиков, Агот шипела, кусалась и даже пару раз вырывалась из «клетки», но куда бабе до разгоряченного мужика.
— Выйди со мной один и, поверь, на ужин, свиньи будут жрать твою плоть! — выплюнула она, с кровавым сгустком, прямо в лицо хускарлу Алрекра, после того, как он веселясь, дал Агот выбежать из сарая, а затем, резко дернул цепь, пристегнутую к тонкой лодыжке.
Даже меня, равнодушного к этим людям, подобное заявление позабавило и оставив ужин, я обернулся. Уже расслабленные, наигравшиеся, воины вальяжно выходили из постройки, заправляясь. Улица в такие моменты быстро пустела. Женщины забирали детей и прятались в своих домах, дабы не попасть под горячую руку. Старики и прочие, кто желал «просто поглазеть» даже звука не решались издать, не то что заступиться за бедняжку.
Но ей не нужна была защита. Мне казалось, что Агот сдерживает таящуюся в ней силу. Её взгляд не выказывал ненависти или страха. В нем таилось нечто иное, что обычно легко увидеть в глазах наемника. Нос девчонки распух от побоев и уже начал наливаться сливовым, а в глазах она - жажда убийства. Настолько сильная, что зелень глаз словно подсвечивалась изнутри.
На миг, мне показалось, что Агот обернется диким зверем и вырвет глотку хускарлу, но она лишь склонила голову и, скорчив отвратную улыбку, засмеялась. Таким обычно изображают смех ведьмы из легенд старики.
— Точно старуха говорит, — тихо прошептал стоящий чуть позади старик. — Сжечь надо было гадину.
Я бросил на деда осуждающий взгляд через плечо. Старик вдруг встрепенулся, словно кипятка на ноги ливнул, и уставился за мою спину. Поспешив обернуться, я наткнулся на изнуренное лицо девчонки. Агот оглядела меня с головы до ног, а затем, со смирением монахини, вошла в свое жилище, даже не кинув злобного взгляда на одного из воинов, когда тот решил подогнать её крепким пинком. Этой девчушке было чуждо все в деревне. Только я оставался для неё чем-то близким, возможно, только потому что мы оба были здесь чужими. Я качнул головой и вернулся к ужину.
1
Мне было около десяти лет, когда северяне пришли в мою деревню. Они убили всех крепких мужчин, что были способны сражаться и давать отпор. Меня спрятали в кладовой, под деревянные доски пола, откуда я видел как насилуют мать и старшую сестру. Их убили и последнее, что я видел в глазах сестры - немая мольба. Моя мать глухо рухнула на пол прямо надо мной, последняя искра её жизни, сбежав крупной каплей по переносице, упала мне прямо на лоб.
Когда размеренное пение северян почти затихло в дали, дрожа, словно вымокший в реке пес, я выполз из погреба и вышел на улицу. Равнодушно шагая через трупы родных и знакомых, я дошел до тлеющей кучи. Наша деревня дотлевала соломенными крышами, всюду валялись обугленные изуродованные трупы. Многие из тех кого я знал, были попросту зарублены и свалены в кучу у храма Господа Нашего Иисуса Христа. Поверх прочих, с открытыми глазами уставленными, как мне казалось на меня, лежал мой отец.