Он идёт на дуэль только из страха перед общественным мнением, другой причины нет. Мненье? Чьё? «Картёжной шайки атаман» Зарецкий — шулер, пьяница, не раз битый (это позор), сплетник, клеветник, любитель «тайно обесславить» — вот кто формирует мнение, о котором тут речь. В чьих глазах? — всякого такого сброду, олухов, с которыми Онегин и знаться не хотел, — все эти Собакевичи, Маниловы, Ноздрёвы…
LХVIII. Письмо
В Первой же главе Пушкин категорически отказывается от сходства с Онегиным, а заодно и с Байроном.
Байрон у Пушкина постоянно на уме; в одном только «Онегине» он упомянут более 10 раз. Но главное упоминание — в знаменитом письме Вяземскому:
Пушкин — П. А. Вяземскому
Ноябрь 1825. Михайловское.
Зачем жалеешь ты о потере записок Байрона? Оставь любопытство толпе и будь заодно с Гением. Мы знаем Байрона довольно. Видели его на троне славы… Охота тебе видеть его на судне. Толпа в подлости своей радуется унижению высокого. При открытии всякой мерзости она в восхищении. Он мал, как мы, он мерзок, как мы! Врёте, подлецы: он и мал и мерзок — не так, как вы — иначе.
Это повторяют бесконечно; кто попало и по любому случаю. Цитата (выдернутая из письма) уже почти двести лет утешает наших гениев всякий раз, как им случится сделать мерзость: «мы же особенные, нам можно».
Иначе? — как это понять? Если ворует гений, то воровство — не воровство? Подлость — не подлость? измена — не измена? Что значит «иначе»?! Поди догадайся. Точного ответа нет. (В другом письме у Пушкина сказано: «Пишу не роман, а роман в стихах — дьявольская разница». Все с важным видом повторяют «дьявольская разница». А в чём она? В чём, кроме простой разницы меж прозой и стихами. К примеру, есть пьесы в прозе, есть — в стихах, есть с рифмами, есть без… Ну и где тут дьявольская разница — то есть сверхъестественная? Только в невидимой нам адски сложной работе.)
Однако ж письмо про подлую толпу гораздо больше и по размеру и по сути. Что там ещё?
Пушкин — П. А. Вяземскому
Ноябрь 1825. Михайловское.
Зачем жалеешь ты о потере записок Байрона? чёрт с ними! слава богу, что потеряны. Он исповедался в своих стихах, невольно, увлечённый восторгом поэзии. В хладнокровной прозе он бы лгал и хитрил, то стараясь блеснуть искренностию, то марая своих врагов. Его бы уличили, как уличили Руссо— а там злоба и клевета снова бы торжествовали. Оставь любопытство толпе и будь заодно с Гением. Мы знаем Байрона довольно. Видели его на троне славы, видели в мучениях великой души, видели в гробе посреди воскресающей Греции. — Охота тебе видеть его на судне. Толпа жадно читает исповеди (теперь смотрит по ТВ. — А. М.), записки etc., потому что в подлости своей радуется унижению высокого, слабостям могущего. При открытии всякой мерзости она в восхищении. Он мал, как мы, он мерзок, как мы! Врёте, подлецы: он и мал и мерзок — не так, как вы — иначе. — Писать свои Mеmoires (записки, воспоминания) заманчиво и приятно. Никого так не любишь, никого так не знаешь, как самого себя. Предмет неистощимый. Но трудно. Не лгать — можно; быть искренним — невозможность физическая. Перо иногда остановится, как с разбега перед пропастью — на том, что посторонний[17] прочёл бы равнодушно. Презирать — braver — суд людей не трудно; презирать суд собственный невозможно.
Пушкин имеет в виду «Исповедь» Жан-Жака Руссо, в которой тот описал интимные детали своей жизни. Публикация вызвала скандал.
…Элегию помните? Разве вы волновались, читая, как дева юная во мгле искала Киприду? А Пушкин устроил скандал. Гневное письмо Бестужеву пишет он уже остыв, а первые сутки бегал по Михайловскому воздевая руки, пугая няню, матерно ругаясь. А читая про Зизи — волновались? А вообще, читая «Онегина», хоть раз волновались по-настоящему?
17
Эти посторонние — мы! Мы все. Понимаем (если понимаем) лишь общее абстрактное «ах, измена!». Но для Автора у этой измены есть имя, ужасные (конкретные, а не абстрактные) обстоятельства, не абстрактная «ложь», а конкретные лживые фразы, которые потом годами могут звенеть в ушах…