Мама уже тяжело всхлипывает, захлебываясь в собственных слезах, но я хочу высказать все, что накопилось!
— И ты еще смела звонить мне и ставить в укор мой уход, мое поведение. Ты говорила, что твой Толик великодушно не обижается на меня за мои слова. Притащила его в дом отца! Послала его сюда, чтобы он выбил из меня подпись! Ты хотела отобрать у меня — своей единственной дочери квартиру и не гнушалась даже угрозами отказаться от меня! Ты позволила повторится тому, что произошло в тот вечер! Ты дала ему шанс закончить начатое!
— Вера, я знаю, что виновата!
— Ты не знаешь, — продолжаю я тише, — как мне было больно, как я боялась пойти в полицию, потому что думала, что и они решат, будто я клевещу на отчима, или еще хуже, что я сама виновата в случившемся. Я боялась рассказать даже папе, потому что после твоих слов думала, что и он решит так же! Ты меня предала!
— Дочка, я знаю! Я все знаю! — плачет мама, — и я никогда себе этого не прощу! Я изменила всем своим принципам, я… У меня словно глаза были закрыты. Сама не могу поверить, что сотворила такое.
— Легко говорить, когда все очевидно. Не нужно перешагивать через себя, не нужно верить. А что если бы сегодня не оказалось свидетелей? Ты бы мне поверила? — спрашиваю с надеждой, но, увы, мама молчит. Лишь часто и громко всхлипывает, да растирает слезы по щекам, — о том и речь, — констатирую с грустью. — А знаешь, что самое странное? Марк поверил мне сразу. Врачи и медсестры, следователь — все они поверили. Совершенно чужие люди поверили! Хотя никто из них не видел больше, чем ты в тот вечер!
— Я все понимаю! Но я не могу изменить этого, Вера! Я не могу изменить то, что уже произошло, как бы сильно этого не хотела. Видит Бог, если бы я могла поговорить с собой в тот день, то я бы сказала, что я совершаю огромную ошибку. Я отворачиваюсь от собственного ребенка! Я бы встряхнула себя и попросила опомниться! Но я не могу, это не в моих силах! — кричит мама, захлебываясь в слезах, а потом тише добавляет, — я могу лишь попросить у тебя прощения.
Не в силах выдержать этого, я отворачиваюсь, а мама наклоняется близко-близко, и дрожащим голосом произносит:
— Прости меня. Я не могу изменить прошлое, но я могу быть хорошей матерью в будущем.
Ее слова кажутся мне искренними и полными надежды. Когда высказала ей все, что так долго копилось в моей душе, мне вдруг стало легче. Яд под названием обида перестал сжигать изнутри. Теперь она знает все, что произошло тогда, знает какого мне было, что я пережила и через что прошла. Теперь она рядом и дает мне то, чего так давно не хватало.
Поворачиваюсь к ней и сталкиваюсь с ее полным боли взглядом. Она молчаливо ждет, лишь периодически всхлипывает. И я даю себе волю — тянусь к маме и обнимаю. Мне так ее не хватало. Не хватало материнской любви, ласки, советов. Ее присутствия в моей жизни. Сейчас, когда я прижимаюсь к маминой груди, вдыхаю запах ее духов, мне кажется, будто и не было всех этих месяцев непонимания. Будто моя мама всегда была рядом, такая, какой я знаю ее всю жизнь.
— Прости меня, дочка, — плачет она, и я тоже плачу, но на этот раз от долгожданного облегчения, от осознания, что все закончилось.
— Мне так тебя не хватало, — признаюсь я.
— Я всегда буду рядом, — говорит мама слова, в которые я верю.
Эпилог
Из больницы меня выписали через долгие две недели. Все это время меня нещадно пичкали всевозможными лекарствами, со мной работала психолог — молодая и, казалось бы, неопытная, но приятная в общении женщина. Несмотря на первое впечатление, работа с ней принесла результаты. Она разговаривала не только о моем расстройстве, но много спрашивала о жизни, друзьях, родственниках и взаимоотношениях с ними. Узнавала и про школу, и про институт. Разумеется, знала она и про инцидент, произошедший в больнице, но всегда аккуратно обходила стороной этот вопрос.
Конечно, все это время рядом был Марк, терпению которого можно ставить отдельный памятник. В период лечения, в самые острые моменты он терпеливо успокаивал, находил слова поддержки, и иногда буквально кормил с ложки, стойко вынося любые выпады в свой адрес.