Она все три года после развода с папой твердила, что ей не нужен мужчина, что она настоялась за годы брака у плиты и теперь хочет пожить только для себя и меня без бесконечной готовки и уборки. Говорила, что решится на такое снова разве только какой-нибудь генерал подвернется (так она называла успешных и состоявшихся в жизни мужчин), который сможет и ее содержать и меня, но никак не бобик (а так она говорила о таких, как Толик), что она не понимает тех, кто тащит мужика к себе в дом: мол хочется встречаться — встречайся на нейтральной территории, и тут как гром среди ясного неба нарисовался этот Толя.
Наша квартира моментально изменилась до неузнаваемости, вещи этого Толика попадались мне повсюду, но самым ужасным было то, что он не понятно как умывался, ведь после него зеркало можно было только заново помыть — настолько оно было забрызгано.
Долго терпеть я не смогла и после того, как мама озвучила мне свой выбор, вернулась в родной город к отцу, в ту квартиру, где прошла вся моя жизнь. А мама со своим Толиком осталась в той, что купил нам папа. И мне очень обидно, что родная мама, которая кичилась своим образованием и рассудительностью пошла против всех своих принципов и променяла меня — родную дочь на чужого мужика.
Меня отвлекает только Димкин звонок. Он предложил мне встретиться перед парами и позавтракать вместе, на что я, конечно же, согласилась.
Я ложусь спать в удручающем настроении. Телефонный разговор с мамой разозлил меня так, что я даже уснула не сразу, еще целый час ворочалась с боку на бок, и потом спала беспокойно, поэтому, когда над ухом зазвонил будильник, мне показалось, что ночь длилась не больше получаса. Я чувствовала себя разбитой и ужасно уставшей. И так хотелось подольше полежать в кровати, но вовремя вспомнив о договоренности с Димкой, через силу заставляю себя подняться, и вновь, как и каждый день, следую своему ритуалу.
На улице прекрасная погода, солнышко припекает спину, хотя сентябрь начинает входить в свои права раньше обычного, и уже чувствуется легкая утренняя осенняя прохлада. Не зря папа заставил прихватить с собой легкий плащик. От яркости солнечного света у меня начинают слезиться глаза и поэтому я спасаюсь широкими солнцезащитными очками.
Мы договорились встретится у входа в корпус, но я пришла немного раньше оговоренного времени. В ожидании лезу в телефон и просматриваю свежие новости, которые не успела дочитать с утра.
— Какие люди! — да что ж такое-то?! Главное не показывать, что мне некомфортно, хотя колени мгновенно ослабевают, а по телу проходит леденящая волна, мгновенно сменяющаяся обжигающей лавиной. Крепче сжимаю телефон, чтобы не заметно было, как руки подрагивают, поворачиваю голову, чуть опускаю подбородок и смотрю на Радецкого поверх солнечных очков. Смеряю долгим взглядом и возвращаюсь к новостям.
— Кажется кто-то пришел… — говорю я безразлично и краем глаза замечаю, что он удивился, выжидаю тройку секунд и продолжаю свою мысль, — хотя нет, если бы кто-то пришел, то непременно поздоровался бы.
— Стала остра на язык, — усмехается он, — изменилась, похорошела…
— Это бессмысленный набор слов или мне нужно вдуматься? — уйди отсюда, ради Бога! — молюсь про себя.
— На тебя даже кто-то позарился! — сначала удивляюсь, но почти сразу сопоставляю сцену встречи с лучшим другом, свидетелем которой он стал вчера, и его слова, но решаю не отрицать догадку Радецкого, а пойти на поводу.
— И он такой не один! — говорю, не отрываясь от экрана телефона.
— Неужели есть кто-то еще? — показательно гогочет Радецкий.
— Представь себе. Ты даже его где-то видел, — многозначительно улыбаюсь.
— Где? — он явно удивлен моему заявлению.
— В зеркале, — секунда и гуляющие по асфальту голуби разлетаются в стороны, испугавшись громкого и закатистого смеха. Знала, что так отреагирует, не удивлена.
— Я? На тебя? Бредишь что ли?
— Ну а как еще объяснить то, что ты столько лет меня в покое оставить не можешь?
Марк затихает и как-то очень пронзительно на меня смотрит. Настолько пронзительно, что вновь начинают трястись колени и мне становится жарко, но при этом по коже бегут ледяные мурашки.
— Верка! — мне на плечи ложатся тяжелые Димкины ладони и круто разворачивают на сто восемьдесят градусов.