Драчъ показалъ Малинину прорубь. Онъ продолжалъ повидимому разговоръ, который они вели, когда шли вдвоемъ впереди вcѣxъ черезъ Неву.
— Куда проще, товарищъ. И никому невѣдомо. Пойдемъ вчетверомъ — вернемся втроемъ. Это куда лучше, какъ священника Гапона вѣшали. Сколько шума и безпокойства людямъ.
— А всплыветъ?… Выкарабкается? — хмуро сказалъ Малининъ.
— Зачѣмъ?.. Да никогда никто не всплываетъ… Можно еще предварительно и фомкой оглушить. Ни пачкотни, ни мокраго дѣла. Ничего… Столкнули и айда дальше.
— Кто-же исполнитъ, если понадобится?..
— Исполнитъ-то кто?… Товарища Гуммеля попросимъ. Ну, я, никогда не отказываюсь партіи послужить… — Драчъ кивнулъ на подошедшаго Володю, — вотъ его обязательно надо привлечь, чтобы настоящій припой сдѣлать къ партии. Такое дѣло — навѣки нерушимо. Не развяжешься.
Малининъ вопросительно посмотрѣлъ на Володю.
Въ томъ приподнятомъ, восторженномъ настроеніи, въ какомъ былъ Володя послѣ своей, такъ неожиданно прерванной рѣчи, на серединѣ Невы, гдѣ ледяной задувалъ вѣтеръ, подлѣ страшной тайны глубокой рѣки — онъ не отдавалъ себѣ отчета, что просходитъ, о чемъ идетъ рѣчь, онъ понялъ только одно, что вотъ ему надо показать свою преданность и вѣрность партіи и, когда Драчъ назвалъ его, онъ такъ-же какъ это сдѣлалъ Гуммель, молча приподнялъ въ знакъ cогласія и повиновенія свою смятую студенческую фуражку.
— Раньше все таки судить будемъ, — сердито сказалъ Малининъ и быстро пошелъ къ чуть намѣчавшемуся въ темнотѣ низкому Охтенскому берегу.
Больше до самаго разставанія у трамвая никто не сказалъ ни слова.
Еще помнитъ Володя, какъ передъ самымъ сочельникомъ вызвалъ его Драчъ и они пошли вечеромъ къ Сѣнной площади. Они подошли къ одному изъ тѣхъ старыхъ грязныхъ громадныхъ домовъ, которые стоятъ въ углу между Сѣнной площадью и Горсткиной улицей и которые населены столичной бѣднотою. Они вошли во дворъ, засыпанный рыхлымъ растоптаннымъ, никогда неубираемымъ снѣгомъ, едва освѣщенный тусклыми газовыми фонарями у мрачныхъ подъѣздовъ, прошли по нему въ уголъ и стали подниматься по грязной, пахнущей помоями и кошками лѣстницѣ. Тускло въ какомъ то туманѣ свѣтили небольшие газовые рожки. Желѣзныя перила были покрыты тонкимъ слоемъ льда. На каждой площадкѣ густо пахло отхожимъ мѣстомъ и желтая облупившаяся дверь вела въ общую для всего этажа уборную: они поднялись на пятый этажъ.
— Здѣсь живетъ Далекихъ, — тихо сказалъ Драчъ и осторожно открылъ, незапертую крюкомъ дверь. — Иди неслышно. Послушаешь хорошихъ проповѣдей. Узнаешь, какіе партійцы бываютъ. Малининъ за него стоитъ потому, что они вмѣстѣ въ Шлиссельбургской крѣпости сидѣли. Мало-ли кто, гдѣ и когда сидѣлъ, а потомъ и покаялся.
Осторожно ступая они вошли въ темную кухню и сейчасъ же услышали голосъ Далекихъ за дверью и первое слово, которое они услышали было: — «Богъ».
Драчъ дернулъ за рукавъ Володю и показалъ пальцемъ на дверь. Оба замерли и стали слушать. Говорилъ Далекихъ, кому-то что то объясняя.
— Бога никто, никогда не видѣлъ и Его даже и нельзя видѣть смертному человѣку.
И тема, на которую говорилъ Далекихъ и вся обстановка подслушиванія казались страшными и таинственными Володѣ и онъ навсегда запомнилъ темную бѣдную холодную кухню, тускло освѣщенную отсветами снѣга со двора, и ровный убежденный голосъ стараго рабочаго.
— Если ангелы, которыхъ увидали міроносицы дѣвы на гробѣ Христовомъ были свѣтлы, какъ молнія и имѣли одежды бѣлѣе снѣга, то какъ же сверкающъ долженъ быть Богъ?… Если-бы смертный увидалъ Господа — онъ умеръ бы и какъ же тогда онъ могъ разсказать какого вида Богъ? Тебѣ непонятно?… Изволь, поясню. Какимъ долженъ казаться человѣкъ маленькой, крошечной пушинкѣ, какимъ передъ нимъ является муравей. Вотъ надвигается на такого муравья гора не гора, а нѣчто ужасно громадное и страшное. То-ли раздавить вовсе на смерть, то ли нагнется и подниметь и приметъ въ сторону… Не богъ ли это для муравья? Возьми еще собаку. Она живетъ съ человѣкомъ, она его знаетъ. Отъ него она видитъ свѣтъ, когда онъ зажигаетъ огонь, отъ него она имѣетъ тепло и кормъ. Когда зашибетъ она лапу, или заболитъ у нея что — она бѣжитъ къ человѣку на трехъ лапахъ и показываетъ ему больную, точно проситъ ее полѣчить. Не богъ-ли это для нея? И все таки и муравей и собака видятъ человѣка, потому что онъ передъ ними во всемъ своемъ тѣлесномъ естествѣ. А Богъ — есть Духъ. Понялъ теперь, что это такое? Какъ же не вѣрить и какъ не бояться прогнѣвать Того, Кто всѣ самые даже наши помыслы знаетъ?… Постой… Не стучали ли на кухнѣ?…