Фонтан крови, тело, беспомощно валящееся к ногам Владыки, его брезгливое движение прочь. Воины-твари исчезли за краткие мгновения, словно их и не было. Только кровавые следы на снегу да горящий взгляд зеленоглазого, пойманный Наместником, говорили о том, что это не снежный морок…
– Похоже, нас защитили… – Из-за очередного снежного заряда голос Наместника доносится глухо. Ярре вопросительно смотрит ему в глаза. – Думаю, что Владыка защищал нас от собственного сына, того, что увез Мыша. Ярре, где твои глаза и уши? Повырезали бы всех, пока ты на перинах валялся! И ты тоже… – Серо-белый от ужаса заслуженный стражник только вздрогнул от нечеловеческого взгляда черных глаз Наместника. – Какого… не поднял сразу воинов по тревоге?
То, что Ярре предупреждал о шевелении возле крепости, Ремигий отлично помнил. Как и о том, что отдал ошибочный приказ, потому что ему было не до этого. Эйзе тревожил его душу. Вот и закономерный результат. Доигрался в любовь? Ты-мне-омерзителен… Лучше бы ты умер тогда, Мыш!
– Пора возвращаться. Бой закончился…
Ремигий с трудом повернул голову в сторону благоразумного своего сотника. Тяжелые хлопья снега пали на тугие черные кудри и покрыли их серебристо-седым шлемом. Наместник не чувствовал холода.
– Мой господин…
Угрюмый тяжелый волчий взгляд в ответ. Сотник даже предположить боялся, что же именно произошло с его господином этой ночью. Одна за другой две серьезные ошибки. А произошла простая вещь – двое без слов сказали друг другу: « Я-тебя-больше-не-люблю». Жестоко, зато честно. И вспять судьбу не поворотишь.
Солгали оба… Из-за морока остуды, страха, непонимания. Что есть ложь и что есть правда в таком деле, как любовь?
Чувство проигрыша мучительно. И гордый Цезарион ощущал свое поражение в этом странном бою тварей как болезненную иглу, воткнутую куда-то под ребра. Пошевелиться нельзя, чтобы не вспомнить о нем…
Возвращение в его собственный дом далось Наместнику с огромным трудом. Проще всего было бы бежать из мертвеющего гнезда куда-нибудь в снежную бурю, не видеть, не слышать, не вспоминать… Проигрыши были на протяжении всей воинской жизни Ремигия, без этого и побед не бывает, но только никогда не было такой горечи. Чем опоил ты меня, возлюбленный, что ты сделал, что мир вокруг из освещенного солнцем стал похож на тюрьму, полную тьмы? Почему надежда рассеялась, словно осенние листья на ветру? Ярре только головой качал, невозможно пребывать предводителю войска в таком отчаянии, нельзя, ведь люди-то смотрят. Просто нельзя!
Старый раб, встретивший их на пороге, приблуды в боевых доспехах, похоже, собирались на помощь. Лис, неловко сидящий на подлокотнике кресла Наместника, − и как Альберик такое допустил! − тоже с оружием. Склоненная над заснувшим Моди гордая голова Мыша, Берси рядом, сердито негромко ворчит, словно убаюкивая малыша.
Ремигий остановился в дверях. Ему опять и опять, раз за разом напоминали, что он не может единолично распоряжаться своей судьбой, что есть его долг перед воинами, своей страной, Императором, теми, кто поверил ему и продолжает верить. И прервать переговоры после столь странной сцены возле ворот – неминуемо погубить тех тварей, которые пошли на переговоры, судя по всему, вопреки воле части их воинов. И Мыш здесь не при чем. Чем бы не закончились их отношения… Слово надо выполнять. Тем более, слово Наместника Империи.
И он просто подошел к своей возлюбленной твари, осторожно забрал у него из рук Моди, передал Альберику:
− Уложи малышей, все обошлось. Просто странный бой возле крепости. Лис, идите спать. Полночи уже прошло, утро скоро. Идем, Мыш!
Возразить Эйзе не успел, просто взлетел над полом и казался на руках у воина. Медленно таял снег на непокрытой голове человека, крошечные капельки талой воды падали с кончиков волос на грудь мужчины и растерянное лицо твари.
− Все, пора спать!
А в спальне Наместника война продолжалась… Мыш перетерпел прикосновение к нему Ремигия при посторонних, но наедине… Тонкая ладонь твердо уперлась в грудь воина отрицающим жестом, стоило только ему уложить Эйзе на ложе и попытаться прилечь рядом. Мужчина только головой укоряюще покачал, но встретил взгляд, горящий упрямым отрицанием. Похоже… Похоже, надо было разрушить ту сеть лжи, которую сплели они оба вокруг друг друга за эти недели из жалости, любви, страха остаться одному, страха предать возлюбленного. Сеть, сотканную из гнева и боли, тяжелых воспоминаний. Но общих… Одинаковых для обоих.
Наместник отступил, как в самой настоящей битве, собирая силы для нового броска, сел на ложе чуть в стороне от напряженно глядящего на него Эйзе.
– Ты зря боишься чего-то подобного. Я говорил с лекарем пару дней назад.
– И что он сказал тебе? – Тихий шелест слов чужого языка, срывающихся с губ Эйзе. Словно вся его чуждость прорвалась наружу в эти мгновения.
– Что прикоснуться к тебе я смогу не ранее, чем через несколько месяцев. Что тело твое заживает очень медленно, настолько большими были повреждения. Что тебе нельзя разрешать резко двигаться, ездить на лошади, заниматься с оружием. И еще…
Ремигий встал с ложа, повернулся лицом к створке двери, ведущей в сад. В неплотно прикрытую после попытки Мыша спрятаться в саду дверь намело немного снега, и серебристая поверхность талой воды искрилась при свете факела, словно струящиеся слезы.
– Владыка не пытался убить тебя или малыша. Он сделал все, чтобы выжили вы оба. Если бы наша кровь могла слиться, как у обычной пары, то полукровка жил бы! Но мы…
– Мы сотворены из разной плоти, так и есть.
– Я не верил ему, когда он пытался тебе помочь, боялся, что убьет.
– А теперь?
– Он не позволил какому-то из ваших отрядов напасть на крепость сегодня ночью. И убил у нас на глазах предводителя напавших. Ты хочешь объяснить мне, в чем дело? А то я как слепой, кружу и кружу на одном месте, не понимая, куда идти.
Мыш не ответил.
– Сегодня ночью я подал Императору прошение об отставке. Я хочу уехать отсюда. Независимо от того, последуешь ты за мной или нет.
– Ты не понимаешь!!!
Безумная порывистость движений тварей. Мыш рванулся куда-то в сторону, Ремигий едва успел схватить его в свои объятия.
– Объясни…
– Вне круга наших гор для меня все будет ядом! Ты же знаешь, что мы не можем есть вашу пишу. Даже прикосновение к некоторым металлам для нас смертельно! Я просто не могу покинуть страну. Даже если уйдешь ты. Это уже будет все равно. Почему ты не хочешь отпустить меня сейчас, пока еще это возможно?
– Но ты же ешь ту еду, которую готовит Альберик?
– Да, но только то, что выросло на нашей земле! Я просто умру вне защиты гор…
«Или тебя сожгут твои же соплеменники как оскверненного прикосновениями человека…»
Воин вгляделся в мерцающую синеву глаз Мыша. Возможно, это ложь, попытка им управлять? Но в самой глубине взгляда юноши таились отчаяние и безнадежность. Правда… Все должно быть так. Эйзе нет места на земле людей, а Наместник не может более находиться на безумно холодной северной земле. Сил не осталось уже противостоять упрямым нелюдям. Бросить все и молить Богов, чтобы Император принял его прошение без чувства оскорбленной гордости?
Не примет. Ему покажется, что Цезариону будет мало того позора, что рухнет на его голову после возвращения в Империю, потому что, по сути, это прямое предательство своего командира, предательство всадника. И… навряд ли ему вообще будет позволено остаться тем, кем он был до этого. Позорнее подобного трудно что-либо придумать… Впрочем, род и так уже достаточно опозорен, да и понятно уже, что прервался, у Ремигия наследников не будет. Проклятие сработало. Нет смысла продлять чью-либо кровь своими жизнями. Только Мыша эта чаша миновала, он уцелел, расплатившись другим.