Осмотреть квартиру и оценить приблизительный уровень материального благосостояния Мамонтова-старшего Фея пришла через три месяца после первой встречи с Лексом. Она соврала отцу Феликса о беременности, более того, определив по мебели, картинам и дорогим безделушкам уровень благосостояния Мамонтова-старшего как вполне достаточный, Фея решила продолжать пользоваться противозачаточными таблетками и не форсировать события. Делать сейчас из выбранного самца мужа и добытчика было ни к чему, пусть пока самоутверждается по собственному усмотрению, и у нее будет время спокойно закончить учебу. А в том, что Фекликс никуда не денется, несмотря на предоставленную ими друг другу свободу выбора, Фея была уверена. Она интуитивно прикинула возраст, когда Феликс слегка подустанет от этой свободы – после сорока, а у нее к тому времени как раз подоспеет диплом, и к великолепному телу, рассудительности, немногословности и почти иконописной красоте лица, добавится еще и высшее образование. Рассудительность Феи иногда отдавала равнодушием к возникающим проблемам, например, к изменам Феликса, но ему и в голову не приходило поразмыслить над этим, потому что любовь еще ни разу не обжигала до обнаженного эпителия чувств. Мамонтов-младший, дожив почти до сорока лет, в силу мужского эгоцентризма считал такое спокойствие Феи в отношении его измен большим достоинством и даже прилагал некоторые усилия для сохранения их связи (когда Фея для затравки изображала уж совсем безысходную грусть), к чему раньше с другими женщинами никогда не стремился…
Узнав о смерти канарейки, Фея тут же купила двух волнистых попугайчиков. Но Феликс поставил непременное условие: никакой живности в квартире, а если она не может без птичек, то должна сделать выбор между ним и пернатыми.
Попугайчики вернулись в магазин «Природа».
Феликс никогда не говорил с Феей об отце, о ее посещении квартиры Мамонтова-старшего и о гипотетической беременности, он высоко ценил умение этой женщины решать свои проблемы самой и молча. Фея догадывалась, что Мамонтов-старший проговорился сыну о визите, ее забавляло и вполне устраивало молчание Лекса на эту тему.
Фея собиралась родить этому великолепному мужчине трех сыновей. Она вообще предпочитала мужское общество женскому, и мысли о том, как трое мальчишек будут взрослеть в ее руках, расти и мужать телом, наполняли ее гордостью и предчувствием особого счастья.
* * *
Северина загрустила, когда к концу зимы задул западный ветер, и стала часто ходить к Елке – матери Любавы. Елка оставалась одна с вечера воскресенья до вечера пятницы. Северине она была рада, называла ее ласково утелькой. Рассказывала всякие истории, забредая почти всегда из реальности в воображаемое, а воображение у Елки было больным, как сказала Любава. Ее мать давным-давно свихнулась от любви.
Северина по совету тетки Армии, который отдавал приказом, должна была для общего развития посещать всех жителей Полутьмы, чтобы получать всестороннее представление о жизни. А жители должны были подробно описывать девочке разные истории, а которые совсем к рассказам были неохочи, такие, как Кукушка, – учить ее шитью и готовке или смотреть телевизор с обязательными при этом комментариями.
Исключение составляли близнецы Кикиморы, старушки под семьдесят, которые после того как их внука-подростка волки съели, тоже сильно ушли в воображение и печаль. К ним Северина шла помолчать и на угощение. Приходила с книжкой, чаще всего это был учебник, и читала про себя, пока старухи потихоньку по очереди плакали, глядя на девочку. До Северины не сразу дошло, что это такая реакция на книжку. От внука Кикимор на опушке остались клочья одежды, лыжи, порванный ранец, и книжки под деревом, на котором он пытался отсидеться, да не смог – замерз и свалился. Пришлось прекратить чтение. Северина просто сидела и смотрела на старушек, тогда они не плакали, а – наоборот – улыбались нежно и бессмысленно. Северина поначалу пыталась с ними разговаривать, но получалось совсем уныло. От звука ее голоса старушки замирали, переглядывались, как от большого чуда, и начинали петь псалмы тонкими дрожащими голосами. Потихоньку Северина приспособилась к странностям Кикимор, старушки постепенно перестали плакать и научили девочку прясть, общаясь с нею жестами как с глухонемой, и вышивать крестиком. У них одних в поселке всегда были конфеты и печенье, Кикиморы заготавливали сладости, чтобы угощать детей на день рождения внука, на день его смерти, на «первый зубок», на крестины, на поминальный день, на день ангела – всего не упомнишь. Из детишек в Полутьме осталась одна Северина, ей и скармливались запасы сладкого, которые всегда тщательно пополнялись летом, когда на станции в шести километрах от поселка открывался магазин для дачников.
Северина не ходила ни к Бугаеву, ни к Немцу. Сложилось так само собой: ей не хотелось. Мужчины иногда захаживали в тот дом, где гостевала Северина, сидели недолго, напоследок говорили что-нибудь важное, типа: «Если не будешь уважать Родину, вырастешь проституткой» – это Бугаев. Или: «Учиться тебе надо, а не тут сидеть, чтобы всю жизнь в навозе не копаться» – это Немец.
Северина не имела ничего против навоза. Навоз – это корова, а корова – это очень хорошо. Это – еда, красота и сила.
И вот как раз в среду, когда Елка рассказывала Северине невероятную историю о любви военнопленного немца к женщине-друиду – тут недалеко, под Сурками, в рабочем поселке это было, – вдруг приехала Любава, а с нею, кроме хозяина жеребца с санями, женщина молодая и незнакомая. Любава не побежала как обычно топить баньку, быстро выложила из сумки продукты, увела Северину в дальнюю комнату и еще плотно закрыла двери. Так Северина и не успела узнать, кто такие друиды.
Темнело уже – окошки посинели. Любава нервничала и подбирала слова, а Северина вдруг испугалась, как будто ее судьба должна решиться.
– Помнишь, как ты проверяла, есть ли у Мурки теленок в животе? – перешла к делу Любава.
– Чтобы ее лишний раз не вести к быку? – почему-то шепотом спросила Северина.
– Правильно. Чтобы лишний раз не покрывать. Помнишь?
– Помню. Теленочек не образовался, ты привезла Колю, и он шприцем все сделал вместо быка.
– Молодец, – улыбнулась Любава и, не выдержав пристального взгляда девочки, обхватила ее голову рукой и прижала к груди, чтобы укрыться от ее глаз. – Севка, помоги моей двоюродной племяннице. Ей такое счастье подвалило – жених иностранец образовался, а она боится, что забеременела.
– Жених не хочет ребеночка? – подняла голову Северина.
– Да не от него ребеночек! – выдохнула отчаяние Любава, отстранилась от Северины, села к столу и обхватила себя за плечи. – Она же дура еще совсем – девятнадцать лет, что она понимает! Пойду на аборт, говорит, и никто меня не остановит! Ой, дура-а-а! Я такая же была, мне Елка не указ!.. Она сильно просила родить ребеночка. А теперь – что? Выхолощенная живу после того аборта! И эта дура может остаться на всю жизнь пустой. Если ты не поможешь, она все одно пойдет под чистку.
– Я?.. – от неожиданности Северина облокотилась на кровать – с высокой периной и горой подушек.
– Ты не думай ни о чем, он там еще и не ребеночек вовсе, это вроде зародыша на курином желтке, не больше четырех недель.
– Я знаю, как выглядит четырехнедельный человеческий зародыш, – закрылась руками Северина, словно Любава посветила ей в лицо фонариком.
– Как это – знаешь?.. Ты уже такое видела?.. – опешила Любава.
– Видела. В книжке. Называется общая биология. У него есть глаза, жабры и хвост.