На протяжении тридцати лет Мао ставил во главе китайской архитектуры политику. Эксперты умоляли его оставить центр Пекина в покое, сохранить его в качестве памятника имперской истории, а новый правительственный район построить к югу от стен старого города. «Ценность древних памятников – вопрос восприятия, – отвечал он. – Если оплакивать снос городских ворот и высвобождение новых свободных площадей, это уже проблема политического сознания» [14] . В процессе изменения Пекина любое важное решение принималось политиками, а архитекторы, напротив, должны были «завершить социалистическую революцию, высоко водрузив красное знамя идей Мао Цзэдуна, прилежно изучая его работы и участвуя в классовой борьбе» [15] . В период с 1966-го по 1976 год «Культурная революция» старалась изжить само представление о профессиональном архитекторе. «Рассчитывайте на рабочий класс» – таков был ежедневный призыв в журнале Architecture Journal, где восхвалялись углеперерабатывающие заводы, якобы спроектированные своими же рабочими [16] . Лян Сычен, прародитель современной китайской архитектуры и энергичный сторонник сохранения старого Пекина, скончался в 1972 году, будучи деморализованным, травмированным человеком, последние усилия которого были направлены на унизительную самокритику собственного «контрреволюционного учения».
Широко известна вера Мао в то, что китайцы были «бедны и слепы. На чистом листе бумаги нет пятен, и посему на нем могут быть начертаны новые и прекрасные слова». С момента кончины Мао в 1976 году правители Китая отвернулись от революционного догматизма, а китайская застройка стала чистым листом бумаги, на котором можно было писать новую государственную политику (теперь уже политику либерализации экономики). Первый строительный бум после кончины Мао свидетельствовал о решении государства сократить свое влияние на жизнь граждан. Фанатично вмешивающийся в экономику Мао считал контрреволюционной любую побочную хозяйственную деятельность – разведение свиней, производство изделий кустарного промысла, ловлю рыбы. Но даже до окончания эры его правления доведенные до белого каления фермеры приступили к дроблению огромных ленивых коллективов на мелкие, ориентированные на получение прибыли семейные наделы, сельскохозяйственные излишки с которых шли на финансирование индустриализации, импорта товаров и развития сельского строительства. В начале 1980-х годов архитектурными символами китайских политических реформ стали не только замысловатые городские небоскребы, но и незначительные улучшения деревенских построек: в двухэтажных резиденциях, выраставших как грибы на процветающем южном и восточном побережьях и строящихся на деньги трудолюбивых крестьян, вырученные ими от выращивания скота, овощей и фруктов, а также от производства таких товаров, как удобрения, кирпичи и цемент. В те дни дополнительный этаж в бетонной коробке был архитектурным шиком, указывающим на социальное положение ее владельца.
После окончания эры Мао на развитие Китая стали влиять простые смертные, которые принялись цепляться за появившиеся возможности. А суматошная урбанизация государства в известной степени отражала социально-экономические принципы децентрализации. В декабре 1978 года, спустя всего лишь несколько недель после того, как Ден Сяопину удалось возглавить компартию, он обозначил одно из ведущих направлений политики «новой эры»: контроль над экономической деятельностью будет передан правительствам на местах, деревням и даже отдельным гражданам, при этом инновации вне плановой экономики будут поощряться. Бывший рыболовный поселок Шэньчжэнь – в 1980 году названный «лабораторией по выращиванию капитализма» – стал демографическим и архитектурным индикатором экономического взрыва, принесшего определенные результаты: в период с 1978-го по 1985 год его население увеличилось в 37 раз, достигнув миллиона, к 2000 году оно достигло семи миллионов. На протяжении 1980-х и 1990-х годов Шэньчжэнь демонстрировал приверженность к архитектуре в духе футурологических фильмов с устремленными ввысь башнями заводов, жилых кварталов и отдельных небоскребов (на крыше первого местного небоскреба, по моде 80-х, был устроен вращающийся ресторан) [17] .
Часто архитекторы с трудом справлялись с подобными темпами развития: так, Шэньчжэнь, по выражению одного критика, «скомпрометировал свой замысел» [18] . Урбанизация Китая начиная с 1978 года характеризовалась лихорадочными мечтами об экспансии, бросающей вызов тщательной архитектурной планировке: в 2001 году министр гражданской администрации КНР выступил с предположением, что к 2020 году будет возведено 400 новых городов-миллионников – ведь за предыдущие двадцать лет 400 таких городов уже было построено. Для описания роста Пекина, которому уже на протяжении тридцати лет жизненно необходимо строительство четырех кольцевых дорог, подходит эпитет «сбежавшее тесто»: город выходит за свои границы наподобие подошедшего теста, вылезающего из кастрюли. Здания быстро возводят, а сносят чуть медленнее. Одна китайская газета предостерегала, что большинство нынешних жилых домов будет снесено в течение двадцати лет. Кажется, что квартиры в Пекине становятся непригодными для жилья раз в десять быстрее положенного срока: ультрасовременный дом приходит в аварийное состояние менее чем за десять лет [19] . «Я сделал вывод, что в Китае эстетика никакой роли не играет, – подметил один городской критик. – Архитектура – набор стилей, призванный выделить здание из массы ему подобных, – больше не должна быть эстетичной. Скучные серо-розовые фасады китайских домов пресекают любые попытки оживить сооружения или придать им элегантный вид. В лучшем случае про архитектуру в Китае вспоминают в последнюю минуту. Кажется, на фасадах заметны лишь ее крупицы» [20] . На протяжении 1980-х годов наиболее зрелищным произведением архитектуры, на которое можно было рассчитывать, стали «парящие» крыши (доу-гун) – те самые красные китайские крыши с загнутыми краями, – налепленные на небоскребы.