А ножки у Фарай красивые, и очень сильные, а насколько совершенная линия бедер.
Американец рыкнул:
— Миллион двести!
Араб в зеленой чалме проревел:
— Миллион пятьсот!
Чернокожий принц выдал:
— Миллион семьсот!
Маленький японец пропищал:
— Хорошие ножки! Стоят два миллиона!
Американец не слишком уверенно рыкнул:
— Два сто!
Араб поглядел на свою чековую книжку и лязгнул:
— Два триста!
Японец кудахнул:
— Два пятьсот!
Неожиданно поднялся еще один араб, совсем старый и прошипел, тряся реденькой седой бородой, компьютер перевел:
— За редкую красавицу востока не жалко и трех миллионов долларов!
После чего все замолчали. Теперь уже пошли в ход настоящие суммы, а козыри еще не выложены. Наверное, давно уже за девушку по вызову не предлагали таких сумм.
Если предлагали вообще. Голоногие девчата, аккуратно стали снимать с Фарай Гродис лифчик. Какие у гости из будущего полные и упругие груди. А соски сверкающие рубинами. Они попросту завораживают взгляд. И как это заводит толпу.
Неожиданно в торг вступил представитель Тайваня, они прошипел:
— Четыре миллиона!
Японец отчаянно пискнул:
— Пять!
Уже другой американец, совсем молодой, симпатичный блондин выдал:
— Шесть!
Японец прогнусавил:
— За такое сокровище не жалко и семи!
Молодой американец жестко ответил:
— Восемь миллионов!
И престарелый араб, хрипя, выдавил:
— Десять! Она вернет меня к жизни!
Снова наступила пауза. И Фарай стало вдруг неприятно. Неужели ей придется заняться любовью с этим морщинистым сморчком? Фарай видела до попадания на Землю старых людей только в кино. И ей родившейся в царстве вечной юности, не слишком приятно видеть морщинистых и горбатых. А старичье упрямо, тем более у араба наверняка очень много денег.
Фарай впервые, наверное, в жизни ощутила себя так неприятно и вздрогнула. Девушки сняли с нее трусики, и распетушили прическу. Эта дрожь, и рассыпавшие длинные, золотые грозди волос завели публику, заставив ее терять представление о разумном.
Юноша американец выкрикнул:
— Пятнадцать миллионов долларов!
Старичок араб и не думал уступать:
— Двадцать миллионов, для услады моей души!
Юноша прорычал:
— Двадцать пять миллионов!
Старик холодно ответил:
— Тридцать! Никому не отдам!
Юноша провякал:
— Тридцать пять!
Дряхлый араб холодно ответил:
— Сорок! Разорюсь но с ней пересплю!
Пузатый американец с золотой цепью на груди прошипел:
— Сорок пять миллионно!
Араб с седой бородой кротко вымолвил:
— Пятьдесят!
Наступила новая пауза. Как ни красива Фарай Родис, сейчас уже стоящая почти нагишом, с распущенной прической, и в дорогих туфлях. Но сумма, за которую покупали ночь с ней, была и в самом деле запредельной. Никогда еще столько не стоили женщины, и даже породистые скакуны. Только некоторые картины били подобный порог. Но чтобы целое состояние заплатить за одну ночь с женщиной? Даже для публики, что тут собралась, это было уже слишком. Пусть тут сидят и тугие кошельки. А престарелый и довольно уродливый араб, был чрезвычайно богатым шейхом, владел нефтяными скважинами и отличался еще большим упрямством. Он был готов ради каприза расстаться с любыми деньгами. И в этом трудно переубедить.
Захотят ли остальные вылаживать состояние за одну лишь ночь с ослепительно красивой девственницей? Или это уже будет перебором?
Араб дальнозорько смотрел на Фарай, и даже стал к ней приближаться чтобы разглядеть получше.
Гродис ощутила в себе возмущение. С таким уродом ей придется спать. И даже мысль о том, что часть вырученной суммы достанется ей, не слишком утешала. Тем Фарай не привыкла еще ценить деньги. И не знала насколько это в реальности необходимая для жизни вещь. И поэтому она буквально покрылась холодным потом от гнева.
А тем временем, девушки сняли с нее последнюю часть туалета. Цветное изображение показала, крупным, планом её босые, изящные, точенные, с золотисто-оливковой цвета кожей ножки. А ноготочки босых пальчиков светили перламутным янтарем, без всякой покраски. И по залу пронесся гул.
Американец с большой платиновой цепью на бычьей шее, и крупным бриллиантом на груди проревел:
— Семьдесят миллионов!
Старик-араб упрямо выдал:
— Восемьдесят!
Американец жестко рыкнул:
— Девяносто!
Старичок не сдавался ни на цент:
— Сто!