Применим эти строки к нашему разговору. Конечно, пышный и несколько неуклюжий бал русской культуры XVIII века слагался «из тысяч барщин и оброков», которые круто выжимались из крепостного крестьянства. Но это область социальной истории, которую мы затрагиваем здесь лишь мимоходом. Память, однако, об этом первенствующем обстоятельстве надо сохранять все время. Мы пока обозреваем начало этого бала. Грянули первые раскаты музыки, лица участников полны ожидания и надежды, трагедии пока даже не угадываются. А они будут, эти трагедии, Новиков и Радищев перешагнут порог зала и обратятся к тем, чьим потом и кровью выстрадан этот бал. А сейчас Малаша или Устя, которую подруги соответственно называют Мелани или Жюстин (помните, у Пушкина: «звала Полиною Прасковью»?), никак не хочет ударить лицом в грязь ни перед обходительным маркизом, ни перед модным поэтом. С высокой напудренной прической, розовощекая, с покатыми нагими плечами (Рокотов их живописал голубыми), она одета так, что даже сам французский король-щеголь Людовик XV закрыл бы в минутном ослеплении глаза, она в такой же наряд должна была облечь свои речи. А это куда как трудно! Ведь язык, которым изъясняются многие ее подруги, далек от совершенства. Недавно она прочла записку, отправленную ее приятельницей: «Мужчина! Притащи себя ко мне, я до тебя охотна, ах, как ты славен!» — «Можно ли так писать?» — подивилась Малаша. «Да ведь это прямое переложение с французского», — возразила подруга. «По-французски-то оно, может, и хорошо, а вот по-русски…» Но свежий мадригал Саши Сумарокова дает ей долгожданный язык, с которым, не роняя себя, она может обратиться к своим поклонникам. На французском она болтает легко, но ей, бедной, невдомек, что он несколько далек от языка Вольтера и Дидро. В указе от 12 января 1755 года об учреждении Московского университета говорится, между прочим, следующее: «В Москве у помещиков находится на дорогом содержании великое число учителей, большая часть которых не только наукам обучать не могут, но и сами к тому никаких начал не имеют; многие, не сыскавши хороших учителей, принимают к себе людей, которые лакеями, парикмахерами и иными подобными ремеслами всю свою жизнь препровождали». Это в Москве, а она-то воспитывалась где-нибудь в Саратове или Тамбове! Но ничего! — книжку может прочитать, ответить на комплимент тоже сможет, а более и не надобно. Для начитанной княгини Дашковой она, конечно, полуграмотная дурочка, но в глазах грубого лейб-кампанца — светоч образованности. И ее будущие дети от их брака скорее всего пойдут уже по стопам матери, а не отца. На какую-то толику образованности у них прибавится.
Малаша, Груня или Устя,
Простой дворяночкой, она
Была небось из захолустья
В Санкт-Петербург привезена.
И, терем девичий покинув,
Свалилась, словно с облаков,
В шум неохватных кринолинов,
В стучанье красных каблуков.
Арапы распахнули двери,
И ей большой открылся свет,
Веселый двор Петровой дщери,
Императрикс Елизавет.
Из тысяч барщин и оброков
Слагался тот предолгий бал,
Где пылкий Саша Сумароков
Вручал ей свежий мадригал.
И где чужой и нашей веры,
Пускаясь с юной нимфой в пляс,
Теряли разум кавалеры
От блеска глупых круглых глаз.
Наверно, русское запечье
Дало ей силой колдовской
Нагие руки, грудь и плечи
С их нелюдской голубизной.
Теснился лиф, прямой и узкий,
Розан вздымая на груди,
Когда к ней шел посол французский,
Хромой маркиз де Шетарди.
И тут-то, пьяница из пьяниц,
Игрок, распутник и наглец,
Ну прямо с балу лейб-кампанец
Спроворил деву под венец.