Необычное литературоведение

Из того же истока, но образуя другой поток, вырвалась на волю горькая и слезная струя погребального плача. Причитания были неотъемлемой частью похоронного обряда на Руси. Они представляли собой как бы развернутые народные некрологи о покойных, но насколько же они превосходили наши сухие газетные сообщения и силой, и искренностью, и глубиной, не говоря уже о поэтичности. Там, где мы отделываемся дежурной фразой «с глубоким прискорбием сообщаем…», народный стих рисовал поистине потрясающие картины печали и скорби осиротевшей семьи, горюющих родственников и односельчан. Там, где мы бегло перечисляем вехи жизненного пути человека, его достоинства и заслуги, русский плач начертывал поразительный образ подвижника крестьянского труда, кормильца семьи и радетеля села. Там, где мы скупо говорим об общественном фоне, на котором проходила деятельность покойного, народ развертывал широкое и яркое полотно социальной жизни, ее сложных контрастов и переплетений. Поэмы-причитания писались не чернилами, а слезами.

Писали их, а вернее, слагали, как правило, те же вопленицы и плакальщицы, с которыми мы уже встречались на свадьбах. Российские менестрельши и трубадурши, не в шелковых плащах и беретах, а в ситцевых платках и бабьих повойниках, служили они людям свою горькую и благородную службу. И не лютня и не мандолина были им в помощь, а лишь за душу хватающий и разрывающий сердце голос, о котором так хорошо сказал Горький, прослушав причеты 90-летней Орины Федосовой. «А вопли, вопли русской женщины, плачущей о своей тяжелой доле, — все рвутся из сухих уст поэтессы, рвутся и возбуждают в душе такую острую тоску, такую боль…» Поэтессой назвал Горький старую вопленицу, и назвал по праву. Приведем отрывки из ее плачей. Вот плач вдовы по мужу:

…Подходила тут скорая смерётушка,
Она крадчи шла, злодейка-душегубица,
По крылечку ли она да молодой женой,
По новым ли шла сеням да красной девушкой,
Аль каликой она шла да перехожею;
Со синя ли моря шла да все голодная,
Со чиста ли поля шла да ведь холодная,
У дубовых дверей да не стучалася,
У окошечка ведь смерть да не давалася,
Потихошеньку она да подходила
И черным вороном в окошко залетела.

Поразительно описан приход смерти, сама поэзия говорит здесь языком вопленицы:

Мы проглупали, сиротны малы детушки,
Отпустили мы великое желаньице!
Кабы видели злодийную смерётушку,
Мы бы ставили столы да ей дубовые,
Мы бы стлали скатерти да тонкобранные,
Положили бы ей вилки золоченые,
Положили бы востры ножички булатные,
Нанесли бы всяких яствушек сахарныих,
Наливали бы ей питьица медвяного,
Мы садили бы тут скорую смерётушку
Как за этыи столы да за дубовые,
Как на этыи на стульица кленовые,
Отходячи бы ей низко поклонилися
И ласково бы ей тут говорили…

Дальше они начинают упрашивать «смерётушку» взять что угодно со двора, но не брать их кормильца. Но смерть им отвечает:

Я не ем, не пью в домах да ведь крестьянскиих,
Мне не надобно любимоей скотинушки,
Мне со стойлы-то не надо коня доброго,
Мне не надо златой казны бессчетноей,
Не за тым я у владыки-света послана.
Я беру да, злодей скорая смерётушка,
Я удалые бурлацкие головушки.
Я не брезгую ведь, смерть да душегубица,
Я ни нищиим ведь есть да ни прохожним,
Я ни бедныим не брезгую убогиим.

Здесь все замечательно точностью рисунка, стройным развитием образов, гармоничностью частей в целом. Причитания развертывались в целые повести о крестьянском житье-бытье, где реальное мешалось с фантастическим, бытовое с возвышенным. А вот как оплакивает женщина свою долю:

Ой, развейся, буря-падара!
Разнеси ты пески желтые!
Расступись-ко, мать сыра земля!
Расколись-ко, гробова доска!
Размахнитесь, белы саваны!
Отворитесь, очи ясные!
Погляди-тко, моя ладушка,
На меня да на победную!
Не березынька шатается,
Не кудрявая свивается,
Как шатается-свивается
Твоя да молода жена!
Я пришла горюша-горькая
На любовную могилушку
Рассказать свою кручинушку.
Ой не дай же, боже-господи,
Жить обидной во сирочестве,
В горе-горькоем вдовичестве!