Он обрушил на нее эти прорвавшиеся расспросы дерзко, точно развязав в себе сразу все узлы, разворошив, раскидав прочь путы, которыми держал свое неутоленное желание все знать. И мать, словно обрадованная его жадностью, так же неудержно, как он начал расспросы, стала говорить все, что пережила за него когда-то вместе с Лизой, что передумала о Лизе и что когда-либо слышала о ней или догадывалась, - говорить о таких воодушевленных мелочах, так странно зримо, как способна говорить лишь женщина о другой женщине и лишь тогда, когда ставит себе целью ничего не скрыть.
Кирилл сидел, облокотившись на колени, уткнув подбородок в кулаки. Он не пропустил ни слова из рассказа матери. Конечно, он знал Лизу только как Лизу. Но она была, кроме того, Мешковой. Прежде для него Мешковы не существовали, была одна Лиза. Наверно, и о себе он думал в то далекое время только как о Кирилле. А он был еще сыном Извекова, которого, правда, не помнил, и сыном учительницы, вырастившей его тем, кем он сейчас был. То, что Лиза была Мешковой, как будто объясняло, что с ней случилось, но объяснение не удовлетворяло его. По-прежнему казалось, что Лиза пошла против себя, и было непостижимо - почему, и он хмурился, затапливаемый подробностями, которые изливала мать. Обилие их начинало обременять, хотелось сделать этот первый разговор о Лизе последним, заключить его окончательным выводом, и Кирилл сказал:
- Что же ты думаешь о ней в конце концов?
- Я думаю, она слишком добра.
- Слабовольна?
- Нет, добра. Добра к тому, кто к ней ближе в данную минуту. Добра вообще, беспредметно.
- Беспредметно? - переспросил он и протестующе дернул плечами. - Это хуже, чем слабовольна. Это значит безразлична. Но, по-моему, ты ошибаешься. Может быть - мягка?
- Может быть, мягка, - сказала Вера Никандровна, задумываясь вместе с сыном.
Они слышали тяжелые шаги по лестнице - наверно, не спеша поднимался сторож: пора было ставить самовар.
- Но она все-таки ушла от мужа, увела с собой ребенка, - сказала Вера Никандровна, - безвольная женщина едва ли способна на это.
- Мужей бросают из-за страха, из-за отчаяния. Из-за того, что муж опостылел. Это мало говорит о силе, скорее - о слабости. К тому же люди меняются, - сколько лет прожила она с мужем, прежде чем уйти? Это не объясняет, что с ней произошло перед замужеством.
Кирилл встал, потянулся, будто хотел сказать, что больше не вернется к этому разговору.
- Я надеялся разобраться, - проговорил он спокойно, - не разобрался и, видно, никогда не разберусь. Да, наверно, и не надо... Давай кончим полку.
Свет побагровел и, как на сцене, углубил комнаты, сделав их частью согретого зарей мира, уходившего за небосклон. Дверь в переднюю стояла настежь, за нею тоже продолжался этот немой багряный свет.
Тогда шаги на лестнице замолкли, и недолго спустя в передней показался нагнутый в плечах высокий человек. Он стал у порога, сощурился - свет бил ему в крупное усатое лицо.
- Мне указали, здесь проживает товарищ Извеков, - утвердительно спросил он, бережливо выкладывая слова.
Кирилл вышел к нему, вгляделся и сразу приподнял вытянутые руки, точно собрался осторожно принять что-то не совсем удобное и хрупкое.
- Петр Петрович, ты? - сказал он тихо.
Тот взял его за руку, поворотил к свету и одобрительно тряхнул головой.
- Крепенький стал. А будто все тот же.
- Да и ты тот же, - по-прежнему тихо отозвался Кирилл.
- Где там! - сказал Петр Петрович, снимая кепку и заодно скользнув ладонью по голове. - Выщипали кудри-то.
Широко разведя руки, они быстро обнялись, потом отстранились и опять стали осматривать друг друга и смеяться все громче и громче, выталкивая вместе со смехом неразборчивые коротенькие восклицания, понемногу двигаясь из прихожей в комнату. Они были совсем разные - Кирилл на голову ниже гостя, прямой, даже слегка откинутый назад, а гость громоздко-сутулый, с длинными руками и шеей. Но багрово-румяный свет делал их в эту минуту чем-то похожими друг на друга, сливая в единство, и сходство еще увеличивалось обоюдной, счастливой и шумной веселостью.
- Мама, это - Рагозин! - вскрикнул Кирилл, смеясь и снова беря его за руку.
- Вон вы какой, - чуть слышно сказала она.
Она глядела на Рагозина так, будто с необыкновенной высоты и в один миг увидала все прошлое сына, и свое прошлое, и все, чего ей не дано было до сих пор видеть.
- Да, да, понимаете ли, - бормотал Рагозин, точно извиняясь, - так оно и есть, он самый, видите ли, какая вещь...
Все трое улыбались, как люди, долго ожидавшие встречи и от возбуждения утратившие толковые слова, но бестолочью первых слов, которые подвертывались на язык, они выражали как раз то, чего нельзя было не выразить в такой момент.
- Вот какая история, - повторял Рагозин, чуть подмигивая Кириллу. Встретились, а?
- И ведь ни капельки не переменился! Прямо как живой! - говорил Извеков, кружась около него и притрагиваясь к его рукавам, к его от времени закатанным в трубочки пиджачным бортам.
- А что мне не жить? Теперь только живи! - отвечал Рагозин.
- И усы колечком. Мама! Он и тогда усы колечком носил, - с восхищением вспоминал Кирилл.
- Как подобает! - довольно утверждал Рагозин и пощипывал ус.
- Мама! Ты устрой поскорее нам что-нибудь этакое экстраординарное!
- Как же, как же! - отзывалась Вера Никандровна, продолжая разглядывать гостя. - Сейчас будет самовар.
- Это - да-а! - гудел Рагозин. - Ничего не скажешь! Самовар!
- Ну, спасибо! Удружила. Эх, мама!
- А что же еще можно? - сконфуженно недоумевала мать.
Так, неуклюже изливаясь, проходила первая оторопь радости, пока чувство не улеглось на душе сияющей поверхностью водоема, отволновавшегося после мгновенного налета ветра. Тогда Рагозин, осмотрев полку, взял со стола картонки с крупными надписями рондо - "История", "Социология" - и хитро усмехнулся:
- Красиво изобразил. А библиотека где?
- Библиотека будет.
- Хозяйственно.
Они взглянули друг на друга уже спокойными изучающими взорами, и Рагозин без паузы проговорил:
- Не на книжной полке сейчас судьба будет решаться, как думаешь, а?
- Да, конечно. Но и не без книжной полки тоже.
- Вроде как не без высшей математики, а?
- Вот-вот.
- Не думай - я не против, - сказал Рагозин примирительно и опять засмеялся: - Ершист ты, не любишь, чтобы задевали! И смолоду не любил, помню!