Внизу, за Москвой-рекой, уходя на три стороны за горизонт, лежал фантастически огромный, неописуемый город... Ближе на полуострове, омываемом светлой, текучей дугой реки, были видны только что покинутые Лужники: Большая арена, Малая, Дворец спорта, бассейн; справа и еще в разных местах по горизонту дымили в оранжевом тумане заводские трубы — там рождались как будто и оттуда уплывали в свои далекие странствия розовые вечерние облака и черные грозовые. Подобно островерхим утесам, в этом океане крыш возвышались новые многоэтажные сооружения на Смоленской площади, на площади Восстания, на Котельнической набережной; как свечи, горели на закате купола Новодевичьего монастыря, и уже затеплились звезды кремлевских башен... Необозримый человеческий мир — мир жилищ, дворов, дворцов, фабрик, проспектов, переулков, мостов, бульваров, вокзалов, школ, церквей, универмагов, больниц, аэродромов, парков — простирался как бы в космическую бесконечность. И неостановимое движение царило в этом мире: по реке мчались опененные, как кони, глиссеры, плыли корабли, тянулись за буксирами медленно баржи, бежал по насыпи Окружной дороги словно бы игрушечный поезд, шли на посадку самолеты, позолоченные уходящим солнцем. В каждое мгновение, сейчас, сию минуту, там совершалось неисчислимое количество событий — таких разных и таких похожих — малых и великих: рождался человек, и его первый отчаянный крик раздавался в родильной палате, кто-то дежурил у пульта атомного реактора, великодушная лоточница, распродав все пирожки, подсчитывала свою дневную выручку, в кабинете главного конструктора обсуждался проект многоместного межпланетного корабля, никому не известный юноша правил, быть может, с машинки новую «Илиаду», которую завтра будут заучивать школьники, и в Кремле собирались на заседание члены Центрального Комитета Коммунистической партии. Он стучал миллионами сердец, он равномерно, исполински дышал, этот бесконечный мир людей, и точно от его дыхания колыхалась над городом, поднимаясь к небу, дымная, жаркая пелена.
— А ты не хотел идти сюда с нами, — сказала Даша Голованову. — Жутко хорошо!
— Сегодня недурная видимость, — сказал Корабельников. — Но смотрите, сколько пыли поднялось. Ай-яй!..
— Это здесь Герцен и Огарев давали свою клятву? Здесь, на этом месте? — потребовала подтверждения Зоя.
Глеб молчал, как молчат, глядя на звездное небо, самая огромность которого заставляет чувствовать себя ничтожным, и возвышает, и вызывает мысль о непостижимом, безмерном. Все события его собственной жизни — горестные и добрые происшествия последних дней — влились в этот человеческий океан, открывшийся ему, и потерялись в нем. Глеб был странно возбужден — возбужден от ощущения богатства, разнообразия, полноты, тесноты той общей жизни людей, к которой принадлежал и он. И ему хотелось как-то выразить это ощущение, что-то сказать, сделать, может быть, запеть, прочитать стихи.
— Правда, здесь поклялись Герцен и Огарев? — не унималась Зоя. — Нет, правда?
И оборвала себя, прислушавшись. Турист, стоявший подле нее, громко проговорил:
— Quels sentiments éprouvaient les pèlerins aux por-tes de Iérusalem? Il me semble que je commence à comprendre[1].
Зоя воззрилась на иностранца — это был уже совсем не молодой, чистенький, в сером полосатом костюме, сутуловатый человек со скошенным подбородком, незаметно переходившим в длинную шею. Женщина, к которой он обратился, бледная, узколицая, непроницаемая, устало ответила:
— Tu veux t’agenouiller et prier. J’aurais grand piaisir à voir cela[2].
— Peut-être que j’aurais dû. Le premier mot, que j’ai dit à ce lieutenant russe était «Moscou»... — продолжал он. — Oh! Je le garde dans ma mémoire, ce garçon au lèvres gercées, au casque à écouter. Il était chef de service de renseignement sur tanks qui avait massacré la garde des SS dans le camp de concentration. Nous lui crions «Moscou» et «Spacibo». С’est pas beaucoup «Spacibo». N’est-ce-pas?[3]
Он умолк, покачивая по-стариковски сверху вниз непокрытой, тщательно причесанной на пробор головой. Зоя повернулась к своим спутникам — она была необычайно обрадована.
— Знаете, что он говорит? — зашептала она. — Я все поняла. Я не слышала ни одного природного француза, и я все поняла. Он говорит: «Москва — спасибо».
— Это мы тоже поняли, — сказала Даша.
Все с новым интересом посмотрели на иностранца. В профиль тот был похож на аккуратную серую птицу с заостренным клювиком и с голой пустоватой шеей.
— Честное слово, я все поняла! — Зоя была счастлива именно этим обстоятельством. — Знаете, что он говорил? Что ему хочется стать на колени... И еще почему-то об Иерусалиме.
— Ах, ну да, — сказал Голованов. — Я понимаю.
— Тише, — шепнула Зоя.
Иностранец опять заговорил:
— Moscou!.. C’est plus qu’une ville, c’est l’espérance[4].
Он сделал паузу, точно облегчая Зое задачу перевода, и наклонился к женщине, должно быть, жене.
— Oui, oui!.. Aux uns elle fait peur, les autres la maudissent, mais aujourd’hui encore elle est l’unique espérance. Je ne vois pas d’autre, — с неожиданной энергией проговорил он, — il n’en existe pas. Et les peupls entiers lui voient un vrai culte[5].
— Allons, Max, je tiens à peine debout... Aujourd’hui nous sommes aux pieds dès huit heures[6], — сказала женщина.
Придвинувшись к этой паре насколько было возможно, Зоя откровенно, без всякого стеснения слушала. Турист вдруг повернулся к ней:
— Простите, мадемуазель... — начал он по-русски и запнулся, подыскивая слова. — Прекрасный вечер, мадемуазель!..
Он по-доброму улыбнулся, отчего даже сделался несколько красивее, на взгляд Зои, — не так было заметно, что у него почти нет подбородка.
— Une soirée merveilleuse[7], — залившись краской, бойко ответила Зоя.
— Max, je t’en prie...[8] — позвала француза жена.
Он перевел взгляд на жену, потом опять улыбнулся Зое, как бы прося извинить их обоих: и его и жену.
— Cela ne valait pas la peine de parvenir jusqu’au tombeau du sauveur pour n’éprouver que de la fatigue... D’ailleurs qui sait ce qu’éprouvaient les pèlerins? Leurs pieds étaient écorchés au sang, leurs gosiers desséchès[9].
— Si tu as un tel desir de t’agenouiller un peu, tu pourra le faire demain[10], — сказала женщина.
— Bien allons! Doré, nous partons![11] — крикнул он кому-то в группе туристов и вновь повернулся к Зое. — Au revoir, mademoiselle! Venez à Paris — cette petite ville sur la Seine vous plaira. Autrefois lui aussi repandait la lumière sur le monde. Et ce temps la n’est pas si loin de nous[12].
— Oui, nous avons appris tout cela à l’école je me rappelle tout cela[13], — сказала Зоя.
— Et nous, nous commençons déjà à l’oublier. Hélas! Au revoir[14] — сказал он.
И французы пошли: он поддерживал женщину под руку, а она, действительно, должно быть, устав, привалилась к нему и, как на цыпочках, переступала своими тонкими, согнутыми в коленях ногами. На площади их ждала большая темно-синяя машина.
— Поздравляю тебя с новым знакомством, — сказал Зое Корабельников. — Ты делаешь успехи.
— О чем они еще говорили? — спросила Даша.
— Сейчас скажу, я все запомнила!.. Ах, какая она въедливая — эта аристократка! — воскликнула Зоя. — Все тянула его домой: «Макс, я еле стою!»
— А машина у них, между прочим, неважнецкая, — сказал Корабельников. — Допотопный силуэт, модель сорок пятого года.
— Ничего подобного, — не согласилась Даша. — Да будет тебе известно, что самые лучшие машины всегда немножко старомодны.
Зоя задумалась, вновь переживая в памяти весь разговор. Литые щечки ее пылали.
— А кто это — пи-ли-гри-мы? Паломники, да? — спросила она.
— Вроде, ходоки по святым местам, — сказал Голованов.
На обратном пути к метро он был неразговорчив, даже хмур. И Даша недоумевала — весь день она только и старалась, что порадовать Голованова, вчера она вызволила его из заключения, но вместо благодарности он сделался невежливым, не отвечал на вопросы или коротко что-нибудь бросал с рассеянным видом. На станции «Площадь Свердлова» он торопливо попрощался, сказал: «Созвонимся, ребята», — и это было все... Некоторое время Даша видела еще в толпе на возносившемся эскалаторе его встрепанную голову и черный гамлетовский свитер; не обернувшись ни разу, Глеб исчез.
2
Тебе хочется встать на колени и помолиться. Я бы с удовольствием поглядела на это
3
Может быть, мне и следовало. Первое слово, сказанное мной тому русскому лейтенанту, было «Москва»... О, я его помню — мальчика с запекшимися губами, в шлемофоне! Он был командиром танковой разведки, перебившей эсэсовскую охрану лагеря. Мы ему кричали: «Москва» и «Спасибо». Это не слишком много — «Спасибо». Не правда ли?
5
Да, да!.. Одни ее страшатся, другие проклинают, но и сегодня она единственная надежда. Я не вижу другой — нет другой! И на нее молятся целые народы
9
Не стоило добираться до гроба господня, чтобы почувствовать одну только усталость... Впрочем, кто знает, что испытывали пилигримы? Ноги у них были истерты в кровь и глотки пересохли от жажды
12
До свидания, мадемуазель! Приезжайте в Париж — этот городок на Сене вам понравится. Когда-то и он светил миру — и не так уж давно...