Второй пример. Чтоб спасти чернохвостых оленей, американцы решили уничтожить волков и пум, которые снижают поголовье этих редких оленей. Современные средства уничтожения животных позволили охотникам быстро справиться с поставленной задачей. И действительно, оленей стало больше. Потом их стало так много, что они уже начали гибнуть от голода, среди них распространились заболевания, и в короткий срок чернохвостых оленей стало гораздо меньше, чем было их до истребления хищников.
Третий пример. В странах Африки и Азии, там, где уничтожили леопардов, очень сильно размножились обезьяны. Размножились до такой степени, что стали серьезным врагом земледельцев, стали наносить колоссальный ущерб.
Так что ошибки Брема довольно типичны и для людей, живших много позже и даже живущих сейчас.
Но если над одними фактами в «Жизни животных» было властно время, то над другими время не властвовало — Брем ушел от него вперед. Даже в отношении к хищникам. Так, например, Брем предупреждал о том, что уничтожение леопардов приводит к размножению в угрожающих количествах павианов.
Брема обвиняли в том, что в его книгах «нередко бессознательное преувеличение или вводящее в заблуждение приукрашивание наблюдаемых фактов часто их затуманивают». Так писал один из ученых того времени — Бергард Альтум.
Да, возможно, Брем был пристрастен, особенно к птицам, возможно, у него нередко разыгрывалась фантазия — ведь он же был художник в самом подлинном смысле этого слова. Но главное не в этом. Главное в том, что Брем знал гораздо больше своих критиков. Не следует сомневаться в добросовестности и доброжелательности критиков «Жизни животных» — хоть подчас они знали и видели меньше, чем Брем, их знания были более упорядочены, и, возможно, это в какой-то степени мешало им заглядывать далеко вперед.
Брема часто (и нередко справедливо) упрекали в антропоморфизме, то есть в очеловечивании животных, в том, что они у него слишком логично мыслят, слишком хорошо ориентируются в ситуации. Например, в «Жизни животных», в одном из томов, посвященном птицам, Брем описывает такую историю. Ручной попугай, живший в комнате и свободно летавший по саду, увидел в саду гнездо зябликов и обратил внимание на то, как родители выкармливают птенцов. Понаблюдав за зябликами, попугай тоже решил кормить птенчиков. Однако зяблики не приняли его помощи, испугались и улетели. Попугай некоторое время подождал, не вернутся ли родители, и, убедившись, что их нет, а голодные птенцы громко пищат, принялся носить им еду в одиночку. Он делал это изо дня в день и так привык к птенцам, а те к своему кормильцу, что, оперившись и вылетев из гнезда, садились ему на голову, на спину.
Попугай благополучно выкормил птенцов, но даже такой благополучный конец не устроил ученых-педантов. Они упрекали Брема за то, что тот выдумал или принял на веру чей-то рассказ о попугае и зябликах.
Мы, конечно, не можем стать судьями в этом вопросе — был ли такой случай на самом деле или нет. Но то, что он мог быть, сейчас мы имеем право сказать с уверенностью. Родительский инстинкт у птиц так сильно развит, что многие готовы кормить даже чужих птенцов. Разве птицы, даже имеющие собственных птенцов, не задерживаются у гнезда, где во все горло орет кукушонок, которого с трудом могут прокормить приемные родители, и не отдают ему еду, предназначенную для своих птенчиков? (Кстати, этот факт был известен еще Аристотелю, но он объяснял такое поведение птиц красотой птенца: «…кукушонок так красив, что птицы начинают ненавидеть собственных птенцов».) Да только ли кукушонка кормят посторонние птицы?