— Но зачем вы так? Товарищ Сия, прошу вас! Я не хотела ничего плохого…
— Ничего себе… не хотела плохого! — пискнула Сия, а пружины семейного ложа дружно скрипнули в унисон ее причитаниям. — Боже мой, боже мой! Вот здесь, на этой самой кровати, мы любили друг друга, здесь и теперь любим друг друга, здесь мы зачали нашего ребенка-а-а… Но я не дам его тебе, не-е-ет, не дам! Я в милицию пойду! И в Союз писателей…
Конечно, она обманывала соперницу. Циан был зачат еще на холостяцкой квартире историка, причем даже не на кровати, а на полу, потому что ножки кушетки были расшатаны. Однако маленькие хитрости всегда были составной частью стратегии и тактики любого поединка.
Потрясенная девушка из будущего великодушно уступила:
— Ладно, не буду забирать его у вас. Отпустите его со мной на несколько дней, всего на несколько дней, прошу вас, а потом он снова будет ваш! Ведь каждый имеет право пережить большую любовь!
Не стерпев столь возмутительного нахальства, пружины семейного ложа дружно выстрелили, подбросив вверх рассвирепевшую супругу.
— Как это — на несколько дней? Ты сама соображаешь, что говоришь, потаскуха ты этакая! Да я выдеру тебе нахальные бельмы!
Недостаточно подготовленная, хрононавтка не знала и этого темпераментного идиоматического выражения двадцатого века, но в генетической памяти женщин и будущего тысячелетия сохранилась способность отгадывать намерения своих соперниц. Циана отпрыгнула, ударившись боком, потом отскочила еще раз с прытью боксера легкой категории. Однако в крохотной спальне не было места ни для прыжков, ни для бегства, и Циана была вынуждена вытащить свой пистолетик. Крепко стиснув губы, чтобы самой не вдохнуть усыпляющего газа, она нажала на спуск, а затем подхватила за талию враз обмякшую довольно тяжелую соперницу, которая тут же закатила глаза. Потом Циана осторожно положила ее на кровать и накрыла каким-то одеялом.
Увидев ее запыхавшейся, — Циана только в гостиной перевела дух, — фантаст встал, обуреваемый дурными предчувствиями.
— Борис, ты должен решить, причем немедленно!
Как и большинство писателей, он предпочитал принимать решения в своих книгах, а не в жизни. Побоявшись даже спросить, что же он должен так срочно решать, Борис сначала спросил, что с его женой.
— Ничего, спит, — ответила Циана, не успев как следует отдышаться. — Но скоро проснется, поэтому поторопись!
— Как это — спит? — бросился он к спальне, но Циана решительно преградила ему дорогу.
— Не входи!
— Что ты наделала?
— Усыпила ненадолго. С нею просто невозможно разговаривать.
— Циана!
— Не входи, говорю! А то заснешь и ты, а нам нужно принять решение!
Шрам от ослиного копыта на щеке совсем побелел.
— Какое еще решение?
Она подтолкнула его к креслу. Ей казалось, что он сейчас упадет.
— Успокойся! Вот, пожуй, но не глотай!
Фантаст изумленно уставился на маленькие дамские часики, лежавшие на ладони девушки.
— Не бойся! Это аккумулятор времени, тебе надо успокоиться.
Он испуганно шарахнулся к дивану, решив, что историки будущего уже не пользуются машинами времени, а жуют часы, чтобы перемещаться во времени.
Хрононавтка демонстративно сунула в рот удивительные часики, пожевала и, к сожалению, не исчезла.
— Борис, ты меня любишь? Ты полетишь со мной?
Всегда трудно отвечать на два вопроса одновременно, а на такие вопросы тем более.
— Циана, я… понимаешь… ребенок…
— Мы возьмем и его.
— Циана, прошу тебя, дай мне подумать!
Она выплюнула часики, окунула их в коробочку с антивирусной субстанцией и протянула ему.
— Пожуй, у тебя не так уж много времени на размышления!
И он принял часики, как мы принимаем лекарство, смирившись и с необходимостью, и с необыкновенной своей судьбой. Да и разве бывало такое в истории, чтобы писатель был поставлен своей героиней перед таким чудовищным выбором? Может, только мифический скульптор Пигмалион, но и он, насколько нам известно, не был женат. От жевания часиков рот наполнился жгуче-сладкой слюной, и фантаст проглотил ее с той решимостью, с какой, вероятно, Сократ принял яд.
Циана манила его своей нетерпеливой красотой. Да, хороша она была, лучше, чем ему удалось описать в своем романе. Там ее красота была терпеливо изваяна им, а нетерпеливая красота все еще пугала мужчин двадцатого века.