— Свет хочешь зажечь?
— А что?
— Не надо…
— Глаза болят?
— Да… Глаза.
— Зря ты себя взвинчиваешь, Щуров. Это же случай. Слепой случай.
— Слепых случаев не бывает.
— Бывает. Еще как!
— Не бывает слепых случаев.
— Бывают, Щуров, бывают.
— Ладно. Пусть бывают.
— Спать попробуем?
— Не получится.
— А ты считай до ста. Народное средство.
— Может, остаться на похороны?
— Конечно, оставайся.
— Не смогу я около него стоять…
— А ты близко не подходи. Издалека побудь.
— Да, издалека…
— Зато разговоров лишних не будет.
— Разговоры все равно будут. И здесь, и в Москве.
— Это верно.
— Языки почешут.
— Пусть чешут!
— Нас с тобой не забудут.
— А ты боишься?
— Боишься — не то слово.
— А в чем дело?
— Я сегодня утром бриться начал…
— Ну и что?
— И не добрился.
— Почему?
— Зеркало у тебя очень большое.
— Чудак человек.
— Да, чудак…
— Спать-то будем или как?
— У тебя от сердца что-нибудь есть?
— Лекарство?
— Да.
— Сейчас посмотрю…
— Свет только не зажигай.
— Ладно… Так: от комаров, от комаров, еще от комаров, крем какой-то… Ага, это от мозолей… Нету ничего от сердца.
— Ни валерьянки, ни валидолу?
— Нет.
— Что же, у тебя сердце никогда не болело?
— Да вроде бы нет.
— Не колет, не давит?
— Нет.
— Совсем-совсем сердца не чувствуешь?
— Да как сказать… Вроде не приходилось.
«Может быть, я пишу тебе сейчас самое грустное письмо из всех писем, которые мне приходилось писать тебе… Погиб Сарафанов… Отличный был человек. Жил он по самому высокому счету, предъявляя к себе требования, которые может предъявлять только до конца уверенный в своей правоте человек. А он был уверен в своей правоте. Он верил земле. Он верил в землю. Он вырос в деревне, я знаю, у него в крови было крестьянское доверие к земле, благодарность земле, которая и поила, и кормила, и укрывала от врагов, и рождала жизнь, и принимала эту жизнь в себя обратно. Он принес это доверие к земле в геологию. Он верил в землю, по которой ходил, на которой жил. Он бился за эту веру всю жизнь во всех инстанциях, где его не понимали, со всеми людьми, работавшими с землей, но не любившими ее, не доверявшими ей… И земля не подвела его. Она оправдала его доверие. Земля дала фонтан. Его борьба окончилась его победой… Но земля же и убила его… Фонтан — этот вырвавшийся из-под земли дикий зверь, первобытный ящер — унес его жизнь, в которой после многих лет недоверия, неудач, мрачных сомнений, сумеречных раздумий наступили наконец первые солнечные дни… Он победил и тут же погиб… Он боялся, я теперь понимаю, что эти несколько солнечных дней снова сменятся сумраком недоверия. Он боялся, что фонтан даст жертвы, и это снова наложит тень на его дело, и поисковые работы на Севере закроют… Нет, он, пожалуй, все-таки победил. Его победа была внутри поражения. А это даже больше, чем просто победа… И все-таки он мог бы и не погибнуть. Незачем ему самому было лезть в самый центр аварии… Но там все равно были люди — буровики, рабочие аварийной бригады. То, что случилось с ним, могло случиться с каждым из них… Да, видно, нервы его были уже на пределе. Они были уже до конца расшатаны той сволочной обстановкой, которая была вокруг него в последнее время… Когда аварийная команда, пытавшаяся в очередной раз задавить фонтан, замешкалась, — он не выдержал и бросился помогать (пожар и взрыв могли произойти каждую секунду, а поселок — рядом, а скважину на два километра ближе к поселку перенесли по его личному распоряжению). И вот тут-то все и произошло. Что-то сверкнуло, и он упал. Рабочие из аварийной команды замахали нам руками, мы бросились к ним, а Сарафанов уже лежал весь в крови. Проклятая труба задела еще несколько человек, но все они были в касках, а он в обыкновенной шапке… Я послал в Москву очерк, в котором, между прочим, написал, что поселок Глухово нужно теперь переименовать в Сарафаново. Очерк так и называется — «ИМЯ НА КАРТЕ»… Ведь в самом деле, какая память о человеке, оставившем после себя след на земле, может быть самой долгой? Его имя на карте… Я уверен — памятником Сарафанову в том месте, где он погиб, будут нефтяные вышки, которых здесь, на берегах Черной реки, через несколько лет будет много-много… Но для такого человека, как Сарафанов, только этого — мало. О нем должны знать и те люди, которые никогда не были и не будут в Черноречье… Они увидят эту землю сверху, на карте, прочтут название поселка, а в будущем города, и поймут, что человек, именем которого назван этот город, жил на земле не зря. Потому что именами тех людей, которые жили на земле зря, ни городов, ни поселков не называют. Потому что имена напрасных людей на картах не остаются…»