За окном – осень, на календаре – тридцатое октября, на часах – первый час ночи. Я сижу за столом перед белым листом бумаги потому, что больше нигде во всей моей квартире не нахожу себе места. Слова теснятся в моей голове, просятся наружу, и я иногда даже не успеваю дать им жизнь. Они уносятся вдаль, промелькнув метеорами на ночном небе, или тут же скрываются за чередой других слов – новых и таких же нетерпеливых. Теряется их смысл, теряется красота сочетания букв и становится жаль своих усилий, когда я понимаю, что мне не суждено описать всё, что я хочу.
Конец моей дороги уже близок и сейчас, в данную минуту, я не испытываю даже отчаяния по этому поводу, возможно потому, что мои руки и мои мысли заняты тем, что я пишу, а глаза пытаются не допустить досадных ошибок, которые, к сожалению, мне свойственны. Можно даже сказать, что я пишу для того, чтобы не думать о том, что меня ждёт.
Разве может вполне здоровый, успешный и молодой человек спокойно относиться к стремительно приближающемуся часу своей смерти? Наверно, нет. Будет большим лукавством утверждать обратное. Потому и пытается он занять себя чем-нибудь, хотя бы самым бесполезным.
Можно было бы, наверно, пойти и начать разрезать бумагу на мелкие кусочки, но из бумаги присутствуют только ноты, а я на уничтожение их не решусь даже, несмотря на то, что вскоре они будут для меня бесполезны. Бродить по городу, чтобы утомить тело тоже не вариант, поскольку мысли при таком бессмысленном, казалось бы, шатании по улицам все так же будут одолевать меня. И единственный выход – занять себя чем-то вроде писательства.
Никто не прочтет то, что я напишу – некому, да и вряд ли интересно. И чтобы уж совсем не оставлять следов – можно сжечь бумагу после того, как всё будет описано. Говорят, это помогает при нежелательных размышлениях. Вот и проверю.
О том, когда мне предстоит сказать этому миру: «Прощай», я знаю давно. Уже больше девяти лет миновало с того момента. Много по этому поводу передумано, множество планов, как избежать этого, составлено, но, увы, ни одного состоявшегося.
Однако, я не могу не помнить об одном событии. Но это был не план, это был знак свыше. Разве можно спланировать милость небес? Только схватиться за неё со всей силой, на которую способны руки.
Ещё пару лет назад я не мог не то, что говорить, даже думать о ней. Мне было запрещено – договор есть договор – я сам согласился забыть её.
Не смог.
Я допустил, чтобы заклятие было наложено и на неё – я не мог поступить иначе. Когда встает вопрос о ней – моё поведение становится совсем не супергеройским. И в голове, и в сердце стучит одна мысль – только бы с ней ничего не случилось, никогда… не по моей вине… Сомневался ли я когда либо в правильности своих поступков?
Да. Сомневаюсь и сейчас.
Голова девушки уже четыре долгих года наполнена воспоминаниями, которые выбрали за неё. Королева решила, что ей помнить можно, а чего ни в коем случае нельзя. Королева милостиво согласилась на то, чтобы рядом с ней оставался тот, кто её любит, или думает, что любит. И чтобы она в это верила! И сейчас у неё тихая, ровная, размеренная жизнь, без крутых поворотов, без меня… Но она жива и счастлива настолько насколько это возможно.
Пора, наконец, назвать её – Полли. Мои губы все же немеют, когда я пытаюсь выговорить её имя. А память, словно прячется в сундук и запирается изнутри, и трясется, как скряга над своими сокровищами. И необходимо поистине могучее усилие, чтобы добраться до этого сундука и, наконец, открыть его.
Лаурель сама пригласила Полли для разговора. А я сидел и покорно наблюдал, как девушка млеет от внимания Королевы. Как последняя уговаривает, улещивает, пытаясь добиться добровольного согласия. Чтобы заклятие подействовало, Полли должна была согласиться забыть о пяти годах, во время которых в её жизни набегами присутствовал некий Томас Г. Линн, виолончелист британского филармонического оркестра, а позже – начинающий руководитель инструментального квартета.
Что Лаурель говорила Полли – не знаю, но она добилась своего, что, впрочем, не удивительно. Противиться её чарам невозможно – мне ли не знать! И Полли ушла из моей жизни, словно маленький камушек скатился с горы и затерялся среди множества иных осколков. И ведь мог вызвать обвал, если бы полежал подольше, да не судьба. Опять же – судьба – в одном дарит, в другом отбирает.
У вечноживущей королевы осечек не бывает. Однако, со мной что-то пошло не так. Облик девушки с копной серебристых волос, само сочетание букв её имени – стёрлись, как и должно было случиться. Но воспоминание о событии судьбоносной встречи, видимо, сидело настолько глубоко, что даже самое мощное заклятие и самое точное знание человеческой природы не смогли стереть его.
В течении двух лет я мучился от непонятной боли: мне казалось, что половина моего сердца где-то бродит по дорогам. Никто не мог мне помочь – только я сам.Это странное и страшное чувство, когда ты словно бьёшься головой о дубовые ворота. И вот уже голова твоя трещит от ударов о крепость, а воротам хоть бы что!
Я точно знаю, что Эд и Сэм не помнят ничего, разве что Анна… По замыслу нашей героической истории она – хранительница памяти, и к тому же, урожденная Лерой, а значит, я могу надеяться на то, что я не единственный помню.
Я не просил помощи ни у кого. Прожив столько лет в обществе Королевы, поневоле научишься опасаться лишних слов, да и действий тоже.
***
Так, когда же все началось? Впервые я увидел её на похоронах. Миссис Лерой-Перри отдала свою жизнь могущественной Королеве фей, а ее жалкие останки были зарыты с подобающими этому случаю почестями.
На её месте должен был быть я, но жизнь или судьба, или что-то ещё иногда вмешивается в планы великой королевы. Магический обряд был проведён по воле Лаурели – она не хотела упускать такой исключительный шанс – умершая, несмотря на свой возраст, была исключительно сильна. Такие люди редкость на земле. Лаурели досталась мощь, способная питать её силу десятилетия, возможно, гораздо дольше, чем очередной цикл длиной в восемьдесят один год.
Я крепко связан договором и концы веревок в руках у Лаурели и потому я не мог не присутствовать на похоронах. Даже сейчас я мало в каких случаях могу противостоять насмешливой холодности вечно-живой Королевы.