Никто и никогда, будучи в здравом уме, не подставит свой меч или саблю острием под рубящий удар чужого оружия. Во-первых, сабля может просто сломаться — изгибаться, как в будущем, она не станет. Как она выкована, каким кузнецом, из какой по качеству стали — неведомо.
Во-вторых, после такой обороны на отточенной кромке твоего лезвия обязательно останутся вмятины и щербины, которые крайне трудно и дорого будет потом выровнять.
В-третьих, после такого твоего финта слишком много времени уходит на замах для ответного удара. Пока размахиваешься, порубят, как капусту. В общем, кругом незадача.
Немножко погодя ушкуйник начал в ответ на рубящие удары наносить акинаком свои — колющие. Чем короче и легче оружие, тем проще им именно колоть.
Теперь Кузьме пришлось уворачиваться и отпрыгивать.
— Долго бьются, — оценил схватку Слава, — обычно раз-два и кого-нибудь уже порубали, или укололи.
Да я и сам знал, что бои на мечах и саблях обычно длятся недолго, самое большее до минуты, а тут бойцы вертелись уже минуты три.
— Двурукий, конечно, одолевает, но и наш держится очень хорошо, умеет. Может сумеет человека постарше себя умаять, выносливостью возьмет? — спросил меня боярин.
Мне оценивать было слишком трудно — опыта нету. Вдруг Кузьма отпрыгнул особенно далеко и поступил как-то уж совсем неожиданно — вложил сабли в ножны.
— Чего это Двурукий затеял? — встревожился Богуслав, — рубанул, может как Матвейку, и молодой сейчас повалится?
Но ушкуйник был бодр, как всегда, и крови на нем видно не было. Правда, оружие он не убирал, ожидая какого-нибудь подвоха.
Кузьма подошел поближе к митрополиту.
— Я проиграл, больше биться не буду.
Нездиничи, обманутые в своих приятных надеждах, просто взревели.
— Не рычите, — презрительно окинул их взором Двурукий. — Я у вас денег вперед не взял.
После этого он выдернул из рук служки свою кольчугу, и, не спросясь никого, удалился.
Ефрем встал.
— Все бояре, как было видели?
— Да. Да… Видели!
— Споров, нареканий нет?
— Нету…
— Все. Больше никакие жалобы ни здесь, ни в Киеве рассматриваться не будут. После Божьего Суда человек не властен!
Все свободны, кроме боярина Богуслава Вельяминова, его бывшей жены Капитолины, и новгородского боярина Владимира Мишинича.
Митрополит провел нас в какую-то келью. Сам присел что-то писать за стол. Мы молча ожидали стоя. Наконец боярыне это надоело.
— Устала я, отче, поеду домой, отдохну. А насчет монашества, это как-нибудь попозже решим, не хочу я пока.
— Конечно позже, — откликнулся митрополит, — прежде, чем постриг принять, исповедоваться нужно, причаститься, имя тебе новое подобрать.
— Позже решим! — властно скомандовала Капитолина.
— Ну да, — не стал спорить Ефрем, — поедешь не спеша, в церковном возке. За пару дней пока доедешь до Киева, порадуешься, как вовремя решила стать монахиней. Там тебя в Андреевский женский монастырь и пристроят.
У боярыни подкосились ноги, и она упала на стоящую возле стены лавку.
— Я же не хочу!
— Ты при многочисленных свидетелях сделала свой выбор — отказалась от боярской жизни и решила принять постриг. Изменить это решение уже нельзя. Ничего, попостишься, помолишься и поймешь свое счастье.
— У меня дети! Им мать нужна!
— Твоя продажная девка Авдотья рассказала, что боярыня детьми не занимается.
— Она все врет!
— Пытаешься обмануть ты. Помолишься в монастыре, это пройдет. А то двух человек послала бестрепетной рукой за свое нахальство и жадность на смертельную битву!
— Им платят!
— Вот и тебя Господь своей любовью одарит, внакладе не останешься!
Капитолина взялась со всхлипыванием рыдать, а митрополит дальше писать.
Конечно жестоко, подумалось мне, так ведь и Капа не ангел доброты. А зарубил бы Кузьма нашего Матвея, кому бы от этого стало хорошо? Родителям, у которых он единственный сын, или беременной жене?
Ввалились два здоровенных чернеца.
— Святой отец, можно забирать?
— Сейчас допишу.
Закончил Ефрем быстро.
— Забирайте женщину и письмо митрополиту Киевскому. Зайдите перед отъездом к дьяку Андриану, пусть окончательно все оформит и запечатает как надо. Боярин Богуслав, иди с ними — там и тебе то, что положено, выдадут.
Рыдающую боярыню увели.
Мы остались с митрополитом наедине. Я пригляделся к Ефрему вблизи — малюсенький лучик Божественного Света озарял его голову.