Они поселились на брошенном подворье, где заняли две комнаты, длинный коридор и, главное, большую кухню. Марианна, которой тогда было двадцать девять, очень надеялась, что Курт Хендшель, ее муж, и есть именно тот, кого она так долго ждала. А когда человек надеется, то и время летит совсем незаметно.
Отец спит. Спит мужик, и точка. А если он к тому же выпил свою меру, то плевать ему на всех. От его раскатистого храпа сотрясается округа и трепещут листья на чахлых тополях. Кто услышит этот храп, наверняка подумает: такие никогда не переведутся. Бедолага. Или же: алкаш проклятый.
Он к этим словам привык. Он давно ничего не слышит. Или, наоборот, слышит тем лучше? Когда человек перестает слышать то, что о нем говорят другие, когда ему все безразлично, тогда-то и развивается настоящий слух. Этот слух обращен вовнутрь. Человек прислушивается, прислушивается. Вот, например, часы. Тик, тик, тик — тихо, будто завод кончается. И опять глохнешь. От страха глохнешь.
Только разве об этом кто догадывается? Во всяком случае, не соседи, хоть и знают его уже двадцать лет. Люди думают, если человек храпит изо всей мочи, значит, нет на него угомону и никакой беды с ним случиться не может. А ведь все не так. Но они люди здоровые, им это невдомек.
А он болен и сейчас опять чувствует свою хворь.
У него слишком острый слух.
Когда он смотрится в зеркало, лицо у него будто мятая газета. Неужели именно с ним связала когда-то свои надежды розовощекая Марианна? Но и она теперь не та, что прежде. Высушили ее сушилки. Впрочем, собственная внешность его не беспокоит. Жаль, что печень в зеркале не разглядишь. Как говорится, снаружи цело, да изнутри прохудело. Только не из-за этого мучает его бессонница. Вот очередная ночь прошла, пройдут и остальные; тихо, будто уже лежишь на сажень под землей. Потому что пьяный.
Кто там посмел разговаривать? Не шуметь! И крышками спозаранок не греметь! Он хочет проспать весь выходной. До следующей смены далеко, как до смертного часа. Лежать бы себе и лежать, и ничего не ждать. Он лежит и храпит, а под храп гремят ковшовые цепи, с грохотом ползет лента, ползет ровно, всю ночь. Но лента стопорится, на секунду наступает мертвая тишина — это во сне найден самородок. Потом экскаватор продолжает работать, а он даже насвистывает, пока ковш вгрызается все глубже и глубже…
Куда?
В мечту об иной жизни? Там тот же сивушный дух.
В мечту о своем шансе — «кабы тогда повернулось иначе»? Не было такого шанса. Может, был другой? Дело прошлое. Упустил он свои шансы. Проспал. Пропил.
Каким же все-таки был этот шанс? Вот в чем вопрос. Он свербит и гложет. Вгрызается в тишину, в обострившийся слух, который опять обращен вовнутрь.
А это что? Какой-то звук, совсем тихий. Нежный и слабый. Это голосок, нежный, и тихий, и слабый. Потом, когда все уйдут и он останется дома один, он пойдет наверх. Если такому, как он, можно было бы загадывать желания, то пусть парень, который сделал дочери ребенка, больше тут не появляется. Отцом станет он сам.
Начнет все сначала.
Плевать на пересуды. У него будет ребенок, нежный и бледный — внебрачный ребенок его дочери. Он снова будет отцом.
Только говорить об этом он ни с кем не собирается.
Раз уж он спит, значит, спит, и точка.
Не забыть о ребенке. Он родился, когда его матери шел пятнадцатый год, без особых осложнений. У него реденькие, рыжие волосы и светлые, удивительно спокойные, как у матери, глаза. Для своих трех лет говорит он плоховато, лишь куцые фразы на здешнем диалекте с соответствующими грамматическими отклонениями.
Если бы он не был мальчиком, можно было бы сказать — вылитая Хендшель-младшая. И, стало быть, жизнь у него сложится иначе.
Первая попытка сказать поздравительную речь. Марианна неслышно открывает дверь мансарды. Она стоит на пороге маленькая, принаряженная. Торжественно строгая. Строго торжественная. Немного дисциплины, чуточку доброй воли, самую малость выдумки — и тогда каждый день обретет свой смысл. Вот и теперь достаточно чистого халата с белоснежным воротничком. А если у каждого дня есть своя цель, то, достигнув ее, получаешь душевное удовлетворение; этот механизм надежен, как пластмассовые кухонные часы, которые Марианна заводит каждое утро.
Марианна протягивает руку вправо к стулу, куда Фелиция обычно вешает или кладет одежду. В комнате еще темно серый предрассветный сумрак. Сквозь полуоткрытые веки Фелиция видит, как ветер шевелит занавески.