— Входите же! — Фрау Зауэр просит гостью пройти на чистую половину. — Прошу вас! — Фрау Зауэр распахивает дверь тихой, уютной, до блеска вылизанной залы, где тикают и такают заведенные до упора настенные, напольные и настольные часы. Звуки чужого дома завораживают. Южное окно завешено льняными занавесками. В чужом освещении все смотрится как в тумане. — Входите же! — Фрау Зауэр жестом приглашает гостью к большому круглому столу, стоящему посреди комнаты. Этот тяжелый круглый стол — чужая территория — покрыт крахмальной скатертью кофейного цвета, вязанной сеточкой и богато изукрашенной узорами; а на скатерти, в самой середине, словно след от циркуля или знак центра мира, прямо на ажурной розетке, там, откуда расходятся во все стороны кружевные лепестки, там, где вязальщица накинула на крючок первую петельку, на которую потом час за часом наращивала все новые и новые круги, сплетая нити продуманно и строго по плану, стоит хрустальная ваза. Шлифованный звездчатый цветок в дне сужающейся книзу вазы пришелся как раз на ажурную розетку. Увядшие ветки красавки свисают над ней, маленькие круглые цветочки сохраняют приятный для глаз сиреневый цвет. Этот цвет таит в себе некий тревожный сигнал: «Не трогать! Ядовита!» Сразу представляешь себе детские ручонки, тянущиеся к сиреневым цветкам и иссиня-черным плодам. Создавая себя, природа крайне редко думала о человеческих детенышах. И заботилась в основном об овсянках и синичках, для них яд красавки наверняка не опасен, ведь их дело — помогать красавке размножаться. Своя выгода превыше всего. Фатальный принцип. Природа — не моралист-пустозвон.
Гостья погружается в запахи чужого дома. Восковая мастика и влажные доски пола.
— Садитесь, фрау э-э… — Зауэрша запнулась.
— Бирбаум, — подсказывает гостья.
— Бирбаум? — переспрашивает хозяйка дома таким тоном, словно хочет сказать: «Вот это да, неужели ж это женушка нашего фронтовика Бирбаума, вернувшегося из России?»
— Мы сыграли свадьбу несколько недель назад, тихо и скромно, — отвечает на ее невысказанный вопрос фрау Бирбаум тоном официального уведомления и, как она надеется, вполне грамотно и с хорошим произношением; уверовав в это, она продолжает: — Я пришла передать вам привет от моей свекровушки, Луизы Бирбаум, и напомнить, что ваша уважаемая бабушка, которая, говорят, была женой портного, в свое время помогла нашему дедушке в том же, за чем и я к вам пожаловала…
Фрау Зауэр выжидательно прислонилась к кафельной печке. Она пока помалкивает о своих возможностях и умениях, греет необъятным теплым задом холодный кафель, обдумывает со всех сторон нежданный визит. Почему господь не гнушается грешниками? Наверняка у него есть на то причины. У меня тоже. Намек фрау Бирбаум все еще висит в воздухе. А сама она с непроницаемым видом разглядывает коричневато-голубые узоры на плотных гардинах.
— Вот оно что, — говорит та, что у печки. — Курт всегда был нашенский парень. — Нашенский? Что это значит? Это слово — изобретение самой Зауэрши и означает всеобъемлющую характеристику, которая включает все положительные человеческие свойства — например, сообразительность, живость, терпение, вспыльчивость, опрятность, храбрость, резкость, упрямство; но также и отсутствие сообразительности, то есть тупость, и нехватку храбрости, то есть трусость. Слово, которое может обозначать что угодно. Значит, Курт — нашенский парень, и фрау Зауэр еще раз повторяет: — Вот оно что!
Фрау Бирбаум решает вновь вернуться к теме разговора:
— Мне кажется, я ясно дала понять, зачем сюда припожаловала.
Ишь ты, больно напориста, видать; ну тогда получай:
— Дорогая фрау Бирбаум, ничем не могу вам помочь. Ума не приложу, чего вы от меня хотите.
Фрау Зауэр поднимает плечи и забывает их опустить. На лице ее появляется ухмылка хитрого мастерового, а глаза выражают нечто противоположное словам, которые она произносит:
— Ничегошеньки не могу.
Это не что иное, как сигнал к началу переговоров. В этот момент плечи ее опускаются. И фрау Бирбаум начинает уговаривать. Мол, так хочется деток, пока нет сорока. Когда уже каждый день на счету. А они пролетают без толку, зазря. Теперь, когда война кончилась и мы выжили. А она здесь одна-одинешенька, без своих — вся родня осталась там, в Росвайне. И Курт так поглощен полем да скотиной, что на нее уж его и не хватает. Да и каморка под крышей пустует — с тех пор, как дедушка помер.
— Вот и судите сами, фрау Зауэр, на пословицу «поживем — увидим» нам с Куртом надеяться не след.
Фрау Зауэр кивает и изображает на лице что-то вроде сочувствия.