А еще позже, когда однажды вечером в саду, обнявшись, они полулежали рядом в широком кресле-качалке и всматривались в звездное небо, Анна дала себе слово никогда больше так опрометчиво не впускать в свою жизнь ничего, что могло бы отдалить от нее дочь.
Кто клятву забудет, себя погубит…
Гильберта по-прежнему приносила из школы одни пятерки. Даже после того, как в доме появился Эвальд. Анна сразу же пригласила его к обеду — нечего встречаться тайком, так будет лучше, решила она.
За столом мать поцеловала Эвальда и, увидев, как побледнела Гильберта, с вызовом посмотрела ей в глаза. Дочь с такой силой прикусила нижнюю губу, что на ней выступила капля крови — всего одна маленькая капелька, не больше той, что носят в платочке у сердца крестьянские девушки, чтобы привораживать женихов. А утром, выйдя на террасу, Анна увидела на пучке соломы оторванную голову любимой куклы Гильберты. В ответ на недоуменный вопрос дочь заявила, что не имеет об этом никакого понятия и вообще всю ночь проспала как убитая.
Учебный год Гильберта окончила на «отлично». В награду Анна хотела было сводить ее в кафе и угостить мороженым, но, зайдя к ней в комнату с этим предложением, застала ее за укладкой рюкзака. Равнодушным голосом Гильберта сказала, что решила провести каникулы у тети Сони, и если мать хочет, то — пожалуйста — может дать телеграмму.
Взгляд ее серых глаз был при этом чист и бесстрастен. Эвальд не показывался в их доме вот уже третью неделю.
В то время, как тетя Соня читала письмо сестры, Гильберта переодевалась, чтобы идти обследовать остров.
— Не забирайся глубоко в чащу, а то потревожишь птиц, — тетя оторвалась от письма и взглянула на племянницу поверх очков. — Рыбачить и купаться можешь сколько душе угодно, только не увлекайся слишком — ты же знаешь, я не могу следить за тобой все время. Обед стоит в духовке… Кстати, долго ты у меня пробудешь?
Гильберта пожала плечами.
— В сентябре каникулы кончатся, — заметила тетя.
— Я могу ездить на лодке в деревню — там ведь есть школа.
— А когда вода поднимется выше мостков?
Вместо ответа Гильберта спросила:
— Помнишь, ты тогда рассказывала всякие страшные вещи…
Тетя улыбнулась:
— Как же, и ты сразу запросилась домой — так перепугалась…
— Теперь я уже ничего не боюсь, — бросила на ходу Гильберта и выскользнула за дверь.
Тетя продолжала читать: «Перед отъездом она поцеловала меня равнодушно, как чужая…» Потом взглянула в окно: желтый плащ Гильберты мелькнул около берега, затем появился в кустах справа — племянница сошла с тропинки и направилась в самую гущу леса. И тетушка снова улыбнулась.
…Все было точь-в-точь как пять лет назад, только теперь добавилось ощущение боли. Эх, Анна, Анна-изменница!
В прошлый раз у тети Сони Гильберта слушала страшные заклинания и, холодея от страха, верила и не верила в них, а после набрела в лесу на старую-престарую печь для обжига глины, и голоса звали ее остаться, но она хотела домой, потому что Анна, ее мать, была тогда для нее дороже всех на свете.
Она продиралась через кусты и густые заросли крапивы, боясь потерять невидимую путеводную нить, сотканную из птичьих голосов. Миновала одинокую дикую вишню, сломленную бурей. Ни единой человеческой души вокруг…
Когда ее слух уловил далекий голос кукушки, Гильберта поняла, что она почти у цели. Несколько раз принималась она считать вслед за кукушкой, но все время сбивалась. И вот наконец, едва различимый среди птичьих голосов, послышался далекий-далекий, монотонно повторяемый зов: я жду, я жду, я жду… Может, это звала кукушка? Нет, это было совсем другое.
Гильберта рванулась наугад через заросли и очутилась на небольшой поляне, перед старой печью, вокруг которой выстроились уже готовые глиняные человечки. У нее перехватило дыхание. В печи жарко пылал огонь, и голоса слышались совсем рядом.
— Это я, Гильберта. Я снова вернулась…
…Вот что написано в книге: когда гномы хотят заманить к себе нового, хорошенького братца, они подкладывают какой-нибудь несчастной матери вместо ее ребенка заколдованного перевертыша. И та в отчаянии видит, как меняется с каждым днем ее дитя — становится капризным, непослушным и все более и более безобразным. И есть лишь одно-единственное средство, чтобы спасти ребенка: как только мать заподозрит подмену, ей надо разжечь очаг, налить в яичную скорлупу воду и поставить ее на огонь. И когда вода закипит, дитя-перевертыш поднимется в своей колыбели и скажет такие слова: «Я не человек, а бес, стар я, как Богемский лес, но и я не видел сроду, чтобы грели в яйцах воду».