И он начнет хохотать, и будет хохотать до тех пор, пока сам себя не выхохочет, и тогда утром счастливая мать снова увидит в колыбели своего настоящего малыша.
Гильберте, правда, легенда эта показалась не очень-то остроумной: ничего особенного, чтобы так уж сильно смеяться. Что до нее, так пусть Анна, ее мать, кипятит в яичной скорлупе воды сколько угодно — все равно не поможет…
Кусты затрещали, и перед Гильбертой неожиданно вырос человек в резиновых сапогах и потертом вельветовом костюме, небритый, с палкой в руке и березовой веточкой на лацкане куртки. Он уставился на нее водянистыми глазами, и девочка едва удержалась, чтобы не вскрикнуть от страха.
Страх охватывал ее теперь всякий раз при виде мужчин. Какими бы разными они ни были — каждый все равно казался ей похожим на Эвальда.
Пришелец растянул в улыбке щербатый рот и слащавым голосом произнес: «Доброе утро!», отчего она испугалась еще больше. Ведь, насколько ей было известно, на острове, кроме нее и тети Сони, не должно быть ни единого человека. Она громко позвала тетю — скорее для того, чтобы припугнуть незнакомца, но тот лишь ухмыльнулся и заявил, что ему отлично известно, где сейчас тетушка: она на другом конце острова со своим неизменным биноклем.
То, что он по крайней мере знал о существовании тети и, больше того, о ее занятии, немного успокоило Гильберту. Ей даже хватило духу спросить его, кто, собственно, он такой. Лесной бродяга, ответил он и, явно дурачась, стал вышагивать взад-вперед по поляне, размахивая своей суковатой палкой и распевая во все горло: «Кто любит дальние края…» Потом вдруг остановился как вкопанный, взглянул на нее с кривой усмешкой и спросил прямо в лоб:
— Вы ожидаете визита маленьких гномиков, о невинная дева, не так ли?
На сей раз Гильберта испугалась еще больше, чем при его появлении.
— Уходите, чего пристали… — шепотом выдавила она, совсем побледнев от страха.
Но незнакомец и не подумал убираться. Он развернул мятый бумажный пакетик, вынул оттуда булочку с медом и протянул ей, а когда Гильберта молча замотала головой, тут же отправил булочку себе в рот. Жуя и горланя песню, он исчез в лесной чаще.
У Гильберты же перехватило дыхание — она снова услышала знакомые голоса…
За ужином Гильберта ела одни только сладкие булочки, так что тетя пригрозила спрятать горшок с медом куда-нибудь в укромное место.
Письмо матери лежало на шкафчике для посуды — Гильберта сразу узнала знакомый почерк, но ни о чем не спросила. Тетя тоже не проронила ни слова.
Когда они мыли тарелки, Гильберта поинтересовалась, что это за чудак бродит по острову.
— Ах, этот, — заметила тетя между делом. — Его зовут Симон. Вот уже второй год, как он приезжает сюда. Я терплю его, честно говоря, потому, что он иной раз помогает мне собирать травы или искать птичьи гнезда. Ну а что он поет во все горло, так живность лесная к этому уже привыкла. Ну и как — удалось ему нагнать на тебя страху? Он это любит…
— Подумаешь, вовсе я не испугалась, — ответила Гильберта, ставя тарелки в шкафчик. — Просто мне показалось, что у него не все дома.
— Его родные тоже так думают, но в общем-то он парень покладистый. Кстати, не называл он себя лесным бродягой, или другом-волшебником, или печным музыкантом?
Гильберта не ответила — она неотрывно смотрела на шкафчик, где лежало письмо, написанное материнским почерком.
— Раз лежит открыто — читай, — тетя указала взглядом на письмо. — Может, там что-то важное.
— Едва ли… — Тарелка выскользнула из рук племянницы и со звоном разлетелась вдребезги на узорчатом, выложенном плитками полу.
Тетя спокойно собрала осколки.
— По-моему, это ребячество — отказываться читать письмо.
— А я и есть ребенок, — ответила Гильберта громко, но ничуть не сердито.
Книгу она заметила сразу — та лежала на полке, будто нарочно для нее приготовленная.
Раз лежит открыто — читай… Едва Гильберта успела подумать, что все происшедшее с ней тогда, на острове, привиделось, наверное, ей во сне, как словно сама собой перевернулась и раскрылась в книге нужная страница…