Пьер Вертаймер счел необходимым пойти и посмотреть, что происходит у его воинственной компаньонки. Как она там, его храбрая, его «незаконная», его упрямица? Между ними больше не было соперничества, не было перебранок, их ссоры угасли.
Он застал Габриэль в разгаре работы, в ее глазах читались разочарование и тревога. Ее усталость чувствовалась в том, что она ходила не как обычно, а опустив голову. Она призналась: «Я больше не могу». И у ее старого поклонника сжалось сердце. Как бы он хотел ей помочь… Конечно, она не раз его предавала и не раз подозревала несправедливо. Но он восхищался ею, и особенно в тот день. Какая бы у нее была легкая жизнь, если бы… Ведь он всегда был готов. Почему ей так нужен был этот реванш? Но что он мог поделать? И как устоять перед этой женщиной…
Поэтому, когда Габриэль, которую он не спеша провожал домой, проворчала: «Знаете, я буду продолжать… Продолжать и побеждать», ах, не было нужды говорить ей, что административный совет сомневается в ней, потому что он-то решил поддержать ее.
— Вы правы, — сказал он… — Вы правы, что не сдаетесь.
На следующий день он объявил одному из своих близких сотрудников, что, несмотря ни на что, он верит Габриэль: «Я знаю, что она права».
Ей потребовался год, чтобы обрести свое прежнее могущество, и признание пришло к Габриэль сначала в Соединенных Штатах. Против всякого ожидания ее первые модели, те, что были показаны на открытии Дома, — маленькие платья, которые сочли столь жалкими, что изготовители кусали себе руки от того, что поверили в ее марку, не разобравшись толком, в чем дело, — так вот, эти раскритикованные платья продавались лучше, чем можно было представить. Необъяснимый выбор, загадочное проявление женского чутья…
Сразу же оповещенные, нью-йоркские предприниматели, специалисты с 7-й авеню, насторожились. Что происходит? Во время «новой коллекции» они заметили, что Америка не хочет ничего другого, как вновь открыть для себя ту, кого знатоки уже фамильярно называли «Коко».
Американская пресса сделала все остальное.
После третьей коллекции Шанель «Лайф», самый читаемый в Соединенных Штатах журнал, признавал, что знаменитая модельерша вернулась чересчур поспешно, но прибавлял: «Она уже влияет на все. В семьдесят один год Габриэль Шанель несет с собой не просто моду, но революцию». И во всех своих изданиях «Лайф» посвящал четыре страницы образам Шанель.
Когда ее спрашивали, чему она обязана своей победой, она прибегала к понятиям очень простым. У одежды есть своя логика, она только уважала ее. Экстравагантность, измышления «этих господ» — она имела в виду модельеров-мужчин, о которых она судила, это было ясно, как о несколько выродившейся породе, — шли против логики, и сила американцев была в том, что они не позволили «водить себя за нос».
Габриэль с беспощадным вдохновением уничтожала любую одежду, которая, как ей казалось, подчиняется отжившим эстетическим принципам. Стоило одному из ее конкурентов прибегнуть к китовым пластинкам, как она яростно нападала на него. «Этот человек сошел с ума! Что будут делать его клиентки, когда им понадобится нагнуться? А другой, со своим стилем под Веласкеса! Вам нравятся эти дамы в парче, которым стоит сесть, как они становятся похожими на старые кресла?» Ах нет, решительно, мужчины не созданы для того, чтобы одевать женщин. Но она определила им решающее место — в публике. Надо было им нравиться, в этом главное. Своей победой, говорила Габриэль, она полностью была обязана одобрению со стороны мужчин, и особенно со стороны улицы. Ее признание пришло оттуда.
Все было трудно, рискованно, и она слишком много трудилась, это верно. Но дело было сделано: во второй раз она изменила женскую моду и навязала улице свой стиль — стиль неумолимой строгости.
— Улица интересует меня больше, чем гостиные, — утверждала она.
Она говорила также:
— Я люблю, когда мода выходит на улицу, но не допускаю, чтобы она приходила оттуда.
Возможно, она слишком быстро забыла, чем была обязана своим первым источникам вдохновения. Но грех нам было бы заставлять ее вспоминать об этом. Конечно, она нашла элементы своей моды в рабочей и домашней одежде, в военной форме, в том, что носили моряки, конюхи и жокеи. Но это было так давно. К тому же, чтобы использовать в женской моде мужскую одежду, ее надо было придумать заново.
III
Посвящения
Она будет царить в одиночестве в течение семнадцати лет, пощаженная временем и все еще красивая. Работа облагородила ее, стерев даже морщины изгнания. Она всегда боялась вульгарности и отказывалась называть прогрессом изменения, без конца угрожавшие ее хрупкому и совершенному миру.