С каждым шагом веревка прогибалась и качалась, девушка замирала, а потом делала следующий осторожный, пружинящий шаг.
Только сейчас он почувствовал, что все еще сжимает в руке плоскую коробочку, и, оглядевшись по сторонам, осторожно открыл ее. На восковой поверхности четко виднелся отпечаток ключа.
Понимая, что улыбается глупо и блаженно, и никак не в силах сдержать эту улыбку, Дитмар сунул коробочку в поясной кошель, оглянулся по сторонам – не приметил ли кто.
Кругом сновали люди – дворяне и священники, торговцы и подмастерья, бродяги, самые разные женщины – от добродетельных матерей семейств до вертких девиц несомненно предосудительного ремесла. Спешили или прогуливались, глазели на представление или обсуждали дела, бранились, смеялись, ели, пили, плевались... Проезжали всадники – ратники королевского фогта в желтых нарамниках с изображением черного орла, богато одетые рыцари на хороших, резвых лошадях, окруженные множеством слуг. Попадались и паланкины, за тяжелыми тканями которых скрывались от чужих взоров дамы, желающие остаться неузнанными.
Один такой встретился ему в самой середине площади. Алая ткань была откинута, и Дитмар увидел уголок накидки; женскую руку, унизанную перстнями.
Золотой цветок с разноцветными каменьями-лепестками показался ему знакомым; он так же мог бы поклясться, что на крупном камне другого золотого кольца вырезана фигурка музыканта с лютней. На одеждах следовавших за паланкином воинов красовался герб – на алом поле белоснежный олень с позлащенными рогами и скрещенные золотые же ключи. Дитмар замер, а потом торопливо сделал шаг назад. Полог упал, скрывая хозяйку, и паланкин неторопливо поплыл в сторону.
Дитмар проводил его взглядом, а после пустился прочь скорым шагом, едва не переходя на бег, придерживая на затылке шапку. Свернул на длинную улицу Гончаров. Разминулся с двумя монахами, едва не сбил с ног какую-то разодетую толстуху, перепрыгнул через не успевшую убраться с дороги курицу…
Вскоре улица стала уже и грязней. По левую руку мелькнул извилистый переулок Розовой долины, тихий и безлюдный, как и всегда до наступления темноты. Чем ближе к городской стене, тем настырнее худые домишки лепились друг к другу – ни дать ни взять пьяницы, бредущие от трактира к трактиру. Возле их стен росла сорная трава метлица, а от канав воняло нечистотами.
Здесь тоже суетился люд, но совсем иной, чем на площади. Плотник тащил несколько кривых, подгнивших досок; у стены корчился бродяга – кажется, издыхал; на перекрестке оборванцы сцепились из-за набитого чем-то мешка. Дети возились в пыли вместе с такими же грязными, кудлатыми собаками; женщины в заношенных, полинялых платьях, время от времени выглядывавшие из открытых дверей домов, покрикивали на тех и других. Показывались и девицы, одетые слишком ярко, с желтыми цветами в волосах – те, что продают грех потаенно, в неурочное время, и оттого заслуживают всяческого порицания; порой рядом с ними скучали молодцы с помятыми, будто смазанными лицами, мерили прохожих оценивающе-презрительными взглядами. Дитмар замедлил шаг, ощупывая спрятанный под одеждой кинжал, почти сожалея о том, что торговым людям не дозволено носить меч.
На пустыре, заросшем полынью и сурепкой, уже ждал человек, у которого он за пять корон – немыслимые деньги, но любовь стоит того! – выкупил на день весь его товар.
Солнце уже коснулось городской стены, тени густели и удлинялись.
– Забирай свои вещи, – Дитмар швырнул на сухую, пыльно-серую землю лоток и кожаный мешок. Торговец, кланяясь, поднял их. – Да вот тебе еще, за труды!
Серебряная монета, подброшенная вверх, ярко блеснула – торговец поймал ее на лету, осклабился.
– Благодарю молодого господина за щедрость. Осмелюсь сказать, не всякий благородный юноша так…
У него не хватало двух передних зубов, и оттого он слегка пришепетывал, будто каждым словом сообщал непристойную тайну. Да и вообще рожа у него была скверная – не то чтобы уродливая, но какая-то приплюснутая, будто кто приложил его медной сковородой.
Дитмар взмахом руки прервал невместное пустословие.