Она резко села в постели, откинув в сторону вышитую подушку.
– Послушай… Откуда ты родом, мальчик? Всегда ли жил здесь? Кто твои родители?
Он рассказал бы, если бы было что рассказать. Но Йенс никогда не видел отца, а мать, подавальщица в трактире, то ли не хотела говорить, то ли попросту не помнила, кто оставил ей по себе столь прекрасную память. Ее нельзя было назвать дурной родительницей – она делилась с ним куском хлеба и охапкой соломы, которая служила ей постелью; большего же дать не умела и не могла.
На мгновение Анастази даже подумала, что готова разыскать эту простолюдинку и выспросить у нее об отце ее ребенка. Впрочем, разговор, скорее всего, оказался бы бессмысленным; та женщина не отличалась благонравием…
– А теперь я и вовсе один, госпожа, – частил меж тем разохотившийся к болтовне Йенс. – Матя-то моя пару лет назад вовсе исчезла. Черный был год. Хлеба вовсе не видали. А по весне – сырость да лихорадка… И многие на нашей улице померли. А уж как затеплелось, пошли через Швальм люди славного графа фон Рееля, чтоб им там…
Он едва не выпалил грязное, обидное словцо и умолк, смущенно потупившись, ссутулив плечи, словно ожидая удара. Анастази велела ему продолжать – оскорбляться за разбойников подлеца фон Рееля было не с руки, она сама бы выразилась на их счет куда круче.
Так вот, те вояки, как водится, учинили погром, пожгли дома и перебили много народу... Потом пришли королевские ратники, и восстановили порядок, и вновь зазвучала музыка, но в вонючую жральню, где был их угол, мать Йенса уже не вернулась.
Анастази только молча кивнула. Ее собственные владения эти несчастья задели лишь краем, но памятью о них еще полнились разговоры от Рес-ам-Верна до Патсвалька, что на реке Алльбах.
– Можа, так и ушла с кем из них, – по дозволению госпожи Йенс потянулся к столу, взял с подноса хлеб и кусок сыра. – Да как дознаешься? Правду сказать, что она здесь-то хорошего видала?..
Прекрасная госпожа вновь промолчала – то ли щадила его, то ли не желала обсуждать столь незначащие темы.
– Почему тебе хочется все это знать, госпожа моя? – осмелев, спросил он. – Прости, дело это не мое, но… матушка ведь…
Она покачала головой.
– Не имеет значения, мой мальчик. Важно, что теперь ты здесь.
Йенс не понял, но переспрашивать не стал. Ему дали хорошую одежду, он был сыт и спал в такой постели, каких раньше и не видывал. Было бы глупо распроститься со всем этим из-за излишнего любопытства.
…Ты словно в стране Шлараффии* очутился, Йенс, сказали бы его приятели, если бы увидели все это. На твою ветку уселась такая красивая пташка, да к тому же с золотыми перьями! Ее богатству позавидует любой здешний купец! Уж не текут ли в краях, откуда она прибыла, винные и молочные реки меж кисельных берегов? Не прыгают ли сами в рот жареные куропатки? Может, там любая жена хороша собой и податлива как масло?.. Смотри, ведь каждая ее служанка – что королева!
Это было правдой. Ее слуги одевались лучше, чем многие из горожан. К столу подавали только пшеничный, белый, пышный как перина хлеб. Мяса и овощей было в достатке, а ви́на – о, такие ви́на, тонкие, трепетные, как ее руки на его бедрах, должно быть, пили только принцессы да короли!
Ошарашенный этим чудом, счастьем, свалившимся на него, Йенс платил тем единственным, чем мог заплатить – неистовством в постели, тысячей любовных содроганий, жаром объятий ночью и днем. Отдавал все, что знал в себе – непосредственность и простодушную похоть, осторожность, нежность и бесстыдство…
В самые сладостные мгновения, силясь сомкнуть на тонком стане любовника ослабевшие от счастья руки, она шептала: «Ах, как я соскучилась по тебе!». Он не вникал в смысл этих слов, раз и навсегда решив для себя, что ему, простецу, ни за что не понять, чем живут все эти богатые и знатные господа. Да и так ли это важно? В постельных делах и у толстосума, и у бедняка желания одинаковые.
Утро заставало их утомленными. Сытыми – и не насытившимися. А вечерами, если они оставались в доме, он пел песни – все, которые знал, под которые плясал на праздниках. А она хохотала – ведь то были веселые гимны тайным изменам и явному плутовству, истории про неверных жен, глупых мужей и распутных монахов; и слушать их знатной даме, давней возлюбленной короля, и в самом деле было неприлично, но забавно.