Она молча уронила руку ему на затылок, мягким движением растрепала кудри. Йенс потянулся за ее рукой, коснулся губами пальцев. На лежащего неподалеку пса он старался не глядеть.
Да, госпожа иногда слушала его, и он с изумлением и гордостью отмечал – вот сейчас она удивилась. А теперь – кажется, испугалась; ну еще бы, ведь речь о заброшенном доме, в котором нечистая сила не дает людям житья!
Сам не ожидая от себя, он за эти месяцы рассказал ей так много, сколько, казалось, и не содержала его память. Изредка что-нибудь рассказывала и госпожа – и Йенс изумлялся ее учености, умению складно говорить и объяснять непонятное – и слушал, слушал, словно попадая в другой, удивительный, полный красок мир.
Иногда в такие мгновения их взгляды неожиданно скрещивались, или руки соприкасались, и разговор надолго замирал, – и это было хорошо, едва ли не лучше, чем соитие.
Он ведать не ведал, что во время этих бесед ей явственно представляется другой человек, который так же бродил по градам и весям, дорогам и ярмаркам, и спал на земле, и ел что Бог пошлет, и всякое мгновение рисковал погибнуть или быть убитым. Теперь она лучше понимала жадность менестреля к красоте и богатствам, серебру и драгоценным тканям. Кто пережил хоть одну голодную зиму, всегда будет беречь и хлеб и тепло, копить про запас, даже если окажется в жарком, изобильном краю, стране молочных рек и кисельных берегов…
Видать, надобно будет все-таки взяться за эту бесову грамоту, думал Йенс, понемногу прихлебывая вино. Уличному плясуну ученость ни к чему, да вроде он и не уличный плясун теперь…
Он быстро поставил кубок на стол, придвинулся как мог близко к госпоже, потянулся к ней. Поймал ее руку, откинул широкий рукав, прижался губами к запястью; тронул колени, бережно, но настойчиво, так, как она любила…
– Нет, вечером, мальчик, вечером, – проговорила она, со смехом уворачиваясь от его полушутливых поцелуев, быстрых нетерпеливых касаний. – Ах, что ты… Ну, ступай же, ступай…
V.
– Что он натворил на сей раз?
Андреас фон Борк лишь качнул головой, не желая отвечать.
Да и не говорить же ей, что в одном из трактиров на дороге в Патсвальк щенок упился вдрызг и хвастался тем, что может купить все пиво, все вино, всех посетителей, а заодно и самого хозяина этой убогой дыры, если только пожелает. Мол, стоит ему одно только слово сказать…
В ответ над ним подтрунивали, по-простецки грубо, а он, дурак набитый, распалялся еще больше, и нес околесицу – опасную околесицу. Госпожа, мол! Что она! Всего лишь женщина! Да не от ее ли сестер у нашего брата все беды, не они ли лишают нас свободы и самых невинных, самых естественных радостей, а если и доставляют их – с чем, конечно, иной раз не поспоришь, – то разве не требуют слишком большой оплаты за это? Потаскушкам подавай звонкое серебро, девицам честным и потому глупым – красивые слова, постоянство и влюбленные вздохи, а итогом – хомут в виде честного брака!
Местные знай похохатывали. Уж сколько они видывали шутов и жонглеров, бродячих менестрелей да шпильманов, но этот всех превзошел! Развлекал похлеще прочих, и даже оплаты не требовал!..
Баронесса так и не дождалась ответа; Андреас фон Борк смотрел мимо нее, в расписанную узорами стену, Йенс тоже молчал. Сидел на полу, опустив голову, прятался от ищущего взгляда госпожи. Взлохмаченный, взъерошенный, одет как-то криво, слово облачался второпях.
– Оставь нас, любезный господин фон Борк, – Анастази неопределенно махнула рукой. Начальник стражи молча склонился – и, прежде чем выйти, втащил Йенса на скамью, стоявшую у стены. Тот не сопротивлялся; прислонился спиной к прохладным камням, уронил руки на колени.
– Так-то ты следуешь моим советам, – устало сказала Анастази. – Такие-то мудрости узнаешь из книг…
Йенс несколько раз провел ладонями по лицу, словно силился смахнуть липкую паутину. Длинные предрассветные тени придавали его лицу вовсе нездоровый вид.