Он с изумленным возгласом выпрямился, глядя на нее, но Анастази продолжала:
– Ты радовал меня, и за это я тебя отблагодарю. Тебе отдадут коня, хорошую одежду и достаточно серебра. Отправляйся в Швальм или куда пожелаешь. Люди с деньгами везде найдут себе место…
– Но, госпожа моя…
– Прощай, Йенс. Ступай, и да хранит тебя небо.
Она снова погладила юношу по волосам. Затем сделала знак рукой, и его взяли под локоть, заставляя подняться – аккуратно, но жестко.
– Госпожа! О, благодетельница моя!.. Мое сердце!..
Он попытался сбросить чужую руку, но ничего не вышло, а госпожа… госпожа уже не глядела на него и как будто не услышала его слов.
Йенс был так ошеломлен, что почти безропотно позволил увлечь себя к выходу из зала. Уже у самых дверей Андреас фон Борк задержал его и негромко произнес:
– Делай, что велено, и благодари госпожу за ее доброту!
Йенс плохо помнил, как оказался в своей комнатенке. Глотнул вина из стоявшего на столе кувшина. Метнулся к окну, зачем-то выглянул во двор – уже смеркалось, и стража зажигала огни. Бросился к двери – и снова остановился. Выдохнул, налил себе вина – на сей раз в кубок, – торопливо выпил залпом.
Обида жгла, как раскаленное железо. Йенс схватил мешок, швырнул в него чистую рубаху, гребень, простой кожаный пояс. Прихватил кованый подсвечник. Кубок, из которого только что пил. Потом сел на постель и схватился за голову.
Стянешь что-нибудь – повесят. Как пить дать повесят!
Вот тут-то он и помянул злобным, непотребным словом и злосчастный перстень, и девок, и самого Андреаса фон Борка, и веселый город Швальм, и даже паскудницу-судьбу, что подразнила да раззадорила, а теперь норовит прямо-таки в дерьме утопить.
Потом его точно ударили – не стой же столбом, дурак ты тряпочный, беги к ней, мало ли что она там сказала… Мало ли, что нашептал ей этот фон Борк или Альма со своей верной Венке.
И вот уже перед ним дверь ее опочивальни – тяжелая, крепкая, а по краю тянется роспись – прихотливая вязь зеленых стеблей да мелких цветов.
– Госпожа моя, прости меня… Я нищ и глуп… Пойми, ты же меня словно в рай взяла – меня, в рубище и грязи. Возможно ли, чтобы это не смутило мой бедный ум?..
За дверью не было слышно ни шороха, ни другого звука, но Йенс продолжал, распаляемый новой страстью.
– Говорю тебе, госпожа, я точно обезумел! Сердце из груди выскочило, а заместо него нечистый, должно быть, подбросил мне смрадную болотную жабу! Ей-богу, я больше не уступлю ей… С твоей помощью, если только ты смилостивишься, одолею…
Анастази не могла открыть ему, даже если бы и желала. Почти до самого рассвета она оставалась в капелле – молилась, просила небо вразумить ее; потом, когда молитвы иссякли, надолго замерла перед алтарем.
Она поступала как следовало; однако это не принесло ее сердцу мира, и все казалось, что рядом ходит беда…
Утром, вскоре после мессы, за Йенсом пришел фон Борк в сопровождении двух ратников. Юноше дозволили взять те вещи, которыми он обзавелся по щедрости госпожи – получился немаленький, увесистый мешок.
Ненавистный фон Борк все время держался слева и чуть позади – шел, ступая упруго и неслышно. Вот остались позади первые, внутренние, ворота. Они ступили на деревянный мост, миновали вторые ворота, потом узким, темным ущельем меж высоких стен вышли к внешним, и для них отворилась высокая дверь в одной из створок – путь для пеших путников или одиноких всадников. Они прошли еще немного вдоль крепостной стены и оказались на дороге, ведущей к переправе. Там их ждал еще один воин, державший в поводу широкогрудого гнедого коня с белой отметиной на лбу.
Йенс остановился, растерянно оглянулся. Фон Борк остановился тоже – так, чтобы у юноши, паче чаяния, не возникло желания броситься назад к воротам.
– От другого хозяина тебя бы вышвырнули в чем пришел, раз не умеешь быть благодарным. Ну, пошел прочь!..
С этими словами он швырнул кошель прямо под ноги Йенсу, в дорожную пыль. Негромко, слитно звякнули монеты.
Словно во сне, Йенс склонился и поднял его.
До сей поры оставалась надежда, что госпожа по-прежнему не мыслит жизни без него и, конечно, не захочет его терять. Но никогда богатому не понять бедняка и худородному не сравняться со знатным. И вот он на дороге, и не знает, куда идти.