Поезжай хоть куда, везде доля худа.
Ни фон Борк, ни его люди не трогались с места, Йенс же никак не мог стряхнуть с себя проклятое наваждение. Внутри у него все оцепенело, словно морозом схваченное, но через этот холод все неистовей и уверенней прорывалась ярость.
Почему так?.. Кого она боялась – ведь у нее нет мужа?! Ради чего вышвырнула из прекрасного замка, из своей постели так бесцеремонно? Он выполнял все, что от него требовалось – а что ей нужно было еще? Каких поз, каких сладострастных изощрений?
Конь фыркнул, ткнулся теплой мордой в ладонь, толкнул под локоть. Что ж, значит так тому и быть.
Йенс взял его под уздцы и медленно пошел прочь. Потом, замедлив шаг и делая вид, будто поправляет спутавшуюся уздечку, украдкой бросил взгляд на замок. Яркое утреннее солнце осветило темные стены, блеснуло на металлических украшениях островерхой крыши, просияло на золотистых стеклах капеллы…
Невыносимо даже смотреть.
Все равно что страждущему смочила губы водой, но не дала напиться; у голодного отняла хлеб. Соблазнила красотой, беззаботной роскошью, блаженным ничегонеделаньем – а потом с этих облаков да и швырнула обратно в грязь… Еще и повернула так, будто негож оказался… Ведьма, как есть ведьма!..
Анастази, следившая за ним из окна надвратной башни, вздохнула и покачала головой. Ей было жаль его, но что же! Она щедро отблагодарила его за счастье, которое он доставлял, за возможность забыться и хотя бы иногда обманывать себя мнимым присутствием Лео. Если мальчик поведет себя разумно, то сможет купить дом в городе и завести какую-нибудь лавку. У него не будет отбоя от девиц, и он очень скоро перестанет вспоминать Ковенхайм, ведь юность столь легка на чувства и так беззаботна!
Вот он перешел мост над Алльбахом. Уже нельзя разобрать ни цвета плаща, ни цвета волос – так, крошка, живая пылинка на бесконечном земном пространстве. Сейчас спустится с холма, скроется из виду…
Анастази закрыла глаза, склонила голову, поднесла к губам резные четки, моля Бога, чтобы вложил в этого мальчика ум и выдержку; пусть даже эти качества обыкновенно совсем несвойственны простолюдинам.
VII.
В зале постоялого двора – того, что на старой мощеной дороге, – душно. Пылающий очаг слегка чадит, неяркий свет выхватывает из темноты лица – крестьян, пришедших пропустить кружку-другую пива после тяжелого дня, смазливых деревенских бабенок – из тех, про которых соседи поговаривают всякое; путников, которые всегда настороже, поскольку боятся за сохранность своих кошельков.
Что ж, это верно. Йенсу и самому хочется убраться отсюда подальше – хоть в Керптен, хоть аж в Рес-ам-Верн. Серебро имеет свойство заканчиваться; конечно, можно продать одежду или коня…
А то отнимут, и не получишь ничего, говорит кто-то внутри Йенса, и заливается хохотом.
Совсем недалеко отсюда начинаются королевские владения. Там старая дорога тянется по безлюдным, угрюмым местам, и путнику лучше не ходить одному. Йенс томится второй день, пьет вино, ожидая, когда от побережья явятся купцы – пронесся слух, что в гавань в устье Алльбаха пришли корабли из далеких полуночных земель. Что ж, у него есть время, он подождет. Вместе с ними вернется в Швальм и останется там, или поедет в другой город, может быть даже в Стакезее, где самые богатые лавки и самые красивые дома. Там никто его не знает, и не придется объяснять, откуда взялось его богатство…
Тени кружатся перед Йенсом, и свет дрожит, мечется и меркнет. Потом все сливается и вовсе в неприличный хоровод, а затем из мельтешения лиц, одежд, гогота и гама выплывает одно – очень знакомое – лицо, и Йенс кричит ему:
– Зачем ты тут? Это она тебя за мной отправила? Соскучилась?! А я не вернусь, так и знай!
Начальник стражи молчит, только пялится неотрывно, точно филин.
– Успокойтесь, успокойтесь, – толстый трактирщик, по прозванию Пивная Бочка, кружит около них, не решаясь схватить за руку, и сам то примирительно выставляет ладони вперед, то прижимает к груди жестом как будто умоляющим. – Почему бы вам, двум таким красивым, богатым господам, не примириться и не выпить вместе?.. Я подам вам самое хорошее вино…