— Жаль, — протянул Делавер. — Ты новенькая и я хотел тебе помочь. Но кругом психи, одни только психи…
* * *
Ничего нового Делавер не сказал. Кругом действительно были одни только психи, и каждый, как и полагалось в такой ситуации, считал себя непонятым и недооцененным окружающими. И даже в таком, больном и безнадежном социуме, каждый мнил себя светилом, центром Вселенной, продолжая вращаться в собственном сумасшедшем мирке. Или такое свойственно не только психам, запертым в сумасшедшем доме?
Мою жизнь до клиники, как и реку на восходе солнца, застилал такой густой туман, что вспомнить, как же там было, вне этих стен, я не могла. Зато я по-прежнему хорошо помнила названия всех локаций Калимдора и каждое достижение, которое заработала, а вот воспоминания о школе и университете и моя роль в здоровой общественной жизни упрямо скрывались от меня в холодном речном тумане.
В собственной Вселенной Делаверу на каждом углу виделись заговоры, о которых ему, как честному паладину, обязательно нужно было предупредить окружающих. Артем создал среди пациентов собственную гильдию и благополучно занял место лидера и всеобщего спасителя. Хотя его странному поведению на утренней терапии подходящего объяснения я до сих пор не находила. Но за неимением данных о собственном прошлом, я не могла решить, какую роль в собственном мире отводилась мне.
Я медленно поднималась в отделение по лестничным пролетам, когда подсознание услужливо спросило: «Выберите вашу роль — хилер, дамагер, танк?».
Мне на встречу по лестницам спускался санитар.
— Ты из какой группы? — строго спросил он, останавливаясь.
Я потеряла такой очевидный, но такой далекий ответ. Окончательно вынырнув из тумана памяти, я подняла на него глаза.
Санитар повторил свой вопрос.
— А какой сейчас месяц? — спросила я санитара в ответ.
Мой невинный вопрос его очень разозлил.
— К себе в палату, быстро! — рявкнул он в ответ. — Давай! Я прослежу!
Я побежала, перепрыгивая через ступени. Делавер не казался таким уж сумасшедшим.
«Артем не должен был знать, что сейчас на календаре начало мая».
Я опять остановилась.
Не должен был знать!.. Ведь в застенках Черного Храма нет календарей! Наш день состоял из трехразового приема пищи и трехчасовой групповой терапии, тихого часа и двух свободных часов перед отбоем, но никого не волновало — какойэто был день? Понедельник, вторник или один из выходных дней? А когда этих дней становилось три десятка, в том, другом мире, четыре недели упрямо складывались в месяцы, а здесь, получается, нет?
— А сколько вообще времени прошло с того дня, как ты попала сюда, если сейчас май на дворе? — поинтересовался какая-то барышня моим собственным голосом.
— Хм, — ответил ей другой, но опять же мой голос. — Чтобы подсчитать это, надо знать, в какой месяц я попала в клинику. Когда это было?
Этой информации не было в моей памяти. Голоса ойкнули и испуганно притихли.
— Делавер до сих пор считает меня новенькой. И Артем тоже, — успокоила я саму себя.
— А новенькая — это сколько? — снова послышался недовольный голосок барышни «Хочу-все-знать». — Сколько это в месяцах?!
— Если Артем здесь около двух лет… — прикинула я. — Ну, я-то точно меньше!
— А откуда, собственно, Артему известно, сколько времени он провел в клинике? — продолжала возмущаться эта дотошная барышня моим голосом.
— Мысли логически, — из последних сил призвала я свой разум. — Если ничего, кроме Варкрафта, я не помню, то… Какой праздник в Азероте стал для меня последним? — выпалила я на одном дыхании.
Ответ явился незамедлительно.
— Тыквовин, конечно же. Октябрь, если быть точной, — с легким презрением ответило собственное подсознание.
— А сейчас начало мая, — сыграла в капитана очевидность барышня.
Клубившийся вокруг меня туман бесцеремонно проник в мою память, заглушив посторонние голоса. Клиника стала настолько далекой и чужой, что, казалось, раскрой я выкрашенную белой краской дверь, то окажусь совсем не в холле психоневрологического отделения.
Я окажусь на кухне, где у плиты крутится мама, а за столом сидит папа. Родители будут пить терпкий кофе, а я — сладкий горячий кисель.
— Солнышко, не лей так много варенья, — будет приговаривать мама, а я все равно буду загребать его ложкой и укладывать на тонкий румяный блин.
Позабыв о своей газете и мобильном телефоне, который верещит с утра пораньше, папа с мамой обсуждают поездку к морю. Куда-то исчез телевизор, и поэтому мама не ест автоматически, с большим интересом следя за перипетиями утреннего сериала, чем за вкусом поедаемого завтрака. Передо мной на столе нет гаджетов, чтобы одной рукой есть, а второй — лениво играть в очередную бессмыслицу.
— Говорила я тебе, не жадничай.
Непослушное варенье стекает по рукам и подбородку. Мама протягивает желтенькое кухонное полотенце, но тонкая и белая ручка забирает его прежде, чем я протягиваю к нему липкие пальцы. Я вижу перемазанную вареньем девочку. В одной руке она держит полотенце, а второй — умудряется гладить полосатого кота у себя на коленях. Это я. Мне чуть больше четырех лет.
— Мулзик, блысь, — картавлю пятилетняя я.
Папа улыбается.
— Мулзик, — тихо повторяю я, зажатая между папой и собственной детской копией. — Папа… А я ведь научилась произносить букву «р». Ты знаешь?
Но я не успеваю коснуться папиного большого плеча. С шорохом страниц, пестрыми птицами вокруг кружат газеты и книги. Снова показывается черная физиономия квадратного телевизора. Я то хватаюсь за папино плечо, то тянусь к пульту, чтобы не дать маме включить любимый канал, но везде натыкаюсь на полосатую спину Мурзика, который трется о мои руки. Я снова опоздала. Реальность опять настигла мой сказочный детский мир, и он рушится, растекается, и его остатки, словно крошки, мама смахивает с обеденного стола.