Поезд был практически пуст, Кентон оказался в купе один. Да, сиденья жесткие, зато не такие холодные, как платформа в Нюрнберге. Он забросил чемодан на полку, забился в уголок и почти сразу заснул.
Когда поезд отошел от станции «Ратисбон», Кентон проснулся от холода. В купе вошел пассажир и приоткрыл окно на дюйм. Внутрь ворвался поток ледяного воздуха, смешанного с паровозным дымом, — неприятное дополнение к жесткому сиденью и пустому желудку. Замерзший Кентон распрямил затекшие ноги и почувствовал, что его аж тошнит от голода. От напускного оптимизма, который он с таким трудом вырабатывал на платформе, не осталось и следа. Впервые за все время он осознал серьезность, даже катастрофичность своего положения.
Если Розена вдруг не окажется в Вене, что ему тогда делать? Он может, конечно, телеграфировать домой, попросить выслать денег на бумагу. Но ему скорее всего откажут. Сам он отсылал домой деньги крайне нерегулярно, и родственники были им недовольны. Раз он предпочитает болтаться по всему миру независимым журналистом вместо того, чтобы получить постоянную и прилично оплачиваемую работу в Лондоне, сидеть в редакции и строчить статейки на криминальные темы, — что ж, его дело. Можно обратиться за помощью в консульство, мрачно подумал он. Вроде бы есть там у них такая статья расходов: «помощь британскому гражданину, оказавшемуся в стесненных обстоятельствах»? Однажды он разговорился с британским матросом, и тот с чувством крайнего отвращения рассказывал о «грузе П.Б.Г.», который погрузили в трюм корабля в Кейптауне. Кентон уже представил себя этим грузом, с биркой на шее, провоз «багажа» оплачен от Вены до Лондона. Решив избавиться от этих нерадостных мыслей, он взглянул на нового пассажира, соседа по купе.
Кентон часто ездил на поездах дальнего следования, и у него выработалось вполне определенное отношение к пассажирам, хотевшим открыть окно хотя бы на крохотную щелочку. Они всегда вызывали подозрение. Мужчина, только что сделавший это в его купе, был мал ростом и черноволос. Лицо узкое, щеки и подбородок не мешало бы брить дважды в день, но он этого не делал. Грязный накрахмаленный воротничок рубашки, из-под него торчит широкий галстук в серый цветочек, помятый костюм в темную полоску. Он сел и положил на колени американский атташе-кейс, достал из него бумажные пакетики с колбасой и хлебом. Затем достал бутылку воды «Виши» и прислонил ее к спинке сиденья.
И вот глаза его, темно-карие и блестящие, встретились с глазами Кентона. И он выразительно указал куском колбасы на приоткрытое окно:
— Не возражаете?
Кентон отрицательно помотал головой. Сосед набил колбасой рот.
— Вот и славно. Предпочитаю путешествовать по-английски.
И он принялся жевать. Потом вдруг спохватился. И указал на атташе-кейс.
— Может, хотите колбасы? Пожалуйста, угощайтесь.
Автоматический отказ так и замер на губах Кентона. Он страшно проголодался.
— Вы очень добры. Огромное спасибо.
Сосед передал ему кусок колбасы и ломоть хлеба. Колбаса была щедро нашпигована чесноком, и Кентону это понравилось. Сосед отрезал ему еще. Кентон с благодарностью принял. Кареглазый мужчина запихнул в рот еще один кусок хлеба, запил глотком «Виши» и заговорил о своих проблемах с желудком.
— Все эти врачи полные идиоты. Вот сейчас, глядя на меня, видя, что я ем, вы бы никогда не подумали, что всего два года назад врачи сказали, что мне надо прооперировать язву двенадцатиперстной кишки. Что правда, то правда, желудок у меня луженый. — Как бы в качестве доказательства он похлопал себя по животу и громко расхохотался. — Но я сказал: нет уж, спасибо, господа. Все они идиоты. Только и ждут, чтобы положить тебя под нож, резать, тыкать, ковыряться во внутренностях. Но я сказал «нет». Никаких разрезов и ковыряний, друзья мои! У меня есть лучший способ. Они спросили меня какой, но я в ответ только засмеялся. Я не из тех, кого можно обвести вокруг пальца и уговорить лечь под нож. Делиться своими секретами с этими врачишками я не собирался. А вы не врач, потому вам я могу сказать. Паста — вот в чем секрет. Ничего, кроме пасты. Целые полгода я не ел ничего, кроме пасты, и излечился. Я не какой-нибудь там итальяшка, но точно говорю: паста для желудка самое оно. Maccheroni, fettucine, tagliatelle, spaghetti — все это одно и то же, все это паста, а она полезна для желудка.
Он продолжал восхвалять это произведение из муки и воды, и Кентон старательно изображал интерес, как вдруг обладатель луженого желудка резко умолк, а затем объявил, что ему надо поспать.
— Пожалуйста, разбудите меня, — попросил он, — когда будем подъезжать к границе.
Затем он снял шляпу, прикрыл голову газетой «Фолькишер беобахтер», чтобы защититься от сквозняков, и, свернувшись калачиком на полке, похоже, сразу уснул. Кентон вышел покурить.
Часы показывали половину одиннадцатого, по его расчетам, примерно через час они должны быть в Пассау. Раздавив окурок, он заметил, что в коридоре не один. Через несколько купе от него стоял, навалившись на перила перед окном, какой-то мужчина и глазел на огоньки проплывающей мимо баварской деревни. У Кентона создалось впечатление, будто время от времени этот человек осторожно поглядывает на него и тут же отворачивается. Затем мужчина отошел от окна и направился прямо к нему. И еще Кентон заметил, что по пути он заглядывает в каждое купе и что у этого типа маленькие, тусклые, словно камешки, глазки, утонувшие в складках жира. Страшно неприятное лицо! Мужчина приблизился, и Кентон привалился спиной к окну, давая ему пройти. Однако тот остановился и заглянул в купе, где спал сосед Кентона. Затем, пробормотав «Verzeihung»,[2] отошел и исчез за дверью соседнего купе. Кентон решил выбросить это происшествие из головы и тоже вернулся к себе.
Газета соскользнула с головы спящего мужчины. Глаза его были закрыты. Но, проходя мимо него, Кентон заметил, что лоб попутчика блестит от пота.
Кентон сел и какое-то время наблюдал за ним, затем увидел, как мужчина медленно открыл карие глаза и метнул в его сторону настороженный взгляд.
— Он ушел?
— Кто? — спросил Кентон.
— Ну… тот тип в коридоре.
— Да.
Попутчик его сел, пошарил в кармане, достал большой и довольно грязный носовой платок. Вытер лоб и ладони. Потом поднял глаза на Кентона.
— Вы, наверное, американец?
— Нет, англичанин.
— А, ну да. Понимаете, не речь ввела меня в заблуждение, но ваша одежда…
Тут он вдруг умолк. Затем резко вскочил, нажал на выключатель, и купе погрузилось во тьму. Кентон, не понимая, что происходит, так и остался сидеть в своем углу. Если его сосед умалишенный, безопасней не обращать внимания на его выходки. Но в следующий момент кровь застыла у Кентона в жилах, он почувствовал, что странный человек садится рядом с ним. Он слышал его тяжелое дыхание.
— Пожалуйста, только не пугайтесь, мой господин.
Голос был запыхавшийся, словно человек этот долго бежал. А затем он заговорил снова, сначала медленно, затем все быстрей и быстрей, шепотом.
— Я немец, — начал он.
Кентон кивнул, но не поверил. Никак не мог понять, что за акцент у его странного попутчика.
— Я немецкий еврей. Отец — немец, а мать — еврейка. Это из-за нее меня преследуют и грабят. Вы не знаете, что это такое — быть немцем, у которого мать еврейка. Они разрушили мой бизнес. Я металлург. Вы можете, конечно, сказать: этот человек совсем не похож на металлурга! Но это заблуждение. Я самый настоящий металлург. Работал в Эссене и Дюссельдорфе, в литейных цехах. У меня был свой бизнес, своя фабрика — правда, небольшая… нет, вы не понимаете! Впрочем, вы же англичанин и должны понимать, что маленькая фабрика — это очень и очень неплохо. А теперь все кончено.
Денег у меня осталось не много. И я хочу покинуть эту страну отца-немца и матери-еврейки, хочу снова начать маленький бизнес. Хочу забрать свои деньги, но эти мерзавцы наци говорят: нет. Мне, видите ли, запрещено забирать свои собственные деньги и везти их куда захочу. И тогда я подумал: может, все же удастся тайно перевезти их через границу? Все пока что шло хорошо. Я встретил доброго друга, англичанина, мы вместе ели, мы поддерживали разговор, как настоящие джентльмены. А потом я увидел этого нацистского шпика, и он тоже меня видел.