И бессмысленная игра начнется сначала. А деньги тем временем текут и текут. И это при том, что мы не позволяем себе никаких излишеств. Раньше я покупал книги. Теперь я себе в этом отказываю. Куда проще пойти в Бобур[8] и рассеянно перелистать несколько журналов. Я утратил вкус к приобретению знаний. Зачем мне они в самом деле? Только бы дотащиться до конца дня, оставляя за собой вереницу окурков. Утешает меня то, что безработных вокруг становится все больше. И мы узнаем друг друга по каким-то неопределимым признакам. Мы обмениваемся несколькими словами, но в откровенности не пускаемся никогда, так как они причиняют боль и так как в глубине души давно уже никто никем не интересуется. Правда, от такой встречи мы испытываем тайную радость: «A-а! И вы тоже!» И каждый продолжает путь, который никуда не ведет. Я часто думаю, что подобное безразличие, медленно замораживающее душу, — наистрашнейшая форма насилия.
Помню, когда я был в Ренне, я вел споры с юношами, которые организовали нечто вроде тайного общества, ставившего перед собой весьма неопределенные цели. И прежде всего они выступали как раз против насилия со стороны родителей, педагогов, всемогущего государства. Коварное, изощренное насилие, некий груз, который парализовал их, лишил свободы и который они стремились сбросить с себя.
«Надо поднажать и выбить крышку», — утверждали они. По ходу должен заметить, что в деле своем они весьма преуспели и все закончилось трагедией.
Но то исподволь осуществляемое насилие, против которого они справедливо восставали, — я-то понял это слишком поздно, — было еще не самой жестокой его формой. Вести борьбу, потерпеть поражение — куда ни шло! Но если тебе невдомек, что ты уже побежден? Что все человеческое уже выдавлено из тебя, словно мякоть из плода, и осталась лишь пустая оболочка?
Это как раз про меня. Элен встает, причесывается, пудрится, варит кофе и вдруг становится неким бесплотным контуром. Бесполезно тянуть к ней руки. Она вне досягаемости. Так дни идут за днями, их сменяют ночи, и Элен всегда рядом, но никогда не вместе со мной. Она говорит, что мне надо бороться. А не то жди депрессии. Но что значит бороться? Весь мир знает, что безработица растет, а общественный механизм все глубже увязает в проблемах. Элен же существует в неком легкомысленном пространстве, где она видит лишь женщин, единственной заботой которых является их красота. У Элен нет времени читать газеты, и радио она слушает, только чтобы узнать о конкурсах. Мир не ставит перед ней никаких проблем. Есть Бог, есть Добро и Зло. И Добро, разумеется, всегда одержит верх. А если в жизни что-то не ладится, нужно укрыться под зонтиком молитвы. Худо никогда долго не длится. Войны кончаются, эпидемии сходят на нет. Жизнь всегда отыщет способ пробиться и победить.
Я сжимаю кулаки. Сдерживаю себя изо всех сил. Ланглуа на моем месте давно бы уже заорал: «Господи ты боже мой, конечно, когда по уши сидишь в дерьме, только и остается утверждать, что жизнь прекрасна!»
Простите, дорогой мой друг. Я Вас оскорбляю. Тем более, что Вы по целому ряду вопросов сходитесь с Элен. А вот мы с ней расходимся в разные стороны, все дальше и дальше. Причем я не упрекаю ее в том, что вера ее поверхностна. Я упрекаю ее в том, сам этого стыдясь, что она принадлежит к касте привилегированных, к тем, кто всегда найдет работу, потому что женщины всегда будут заботиться о своей прическе, тогда как я чувствую себя чернорабочим, полунищим, человеком, который не умеет даже воззвать о помощи. Подумать только, какое у меня было безоблачное детство, и сколько лет потом меня не тревожили мысли о завтрашнем дне! И вот я возжелал свободы, не подозревая, к чему она меня приведет. Я гордился тем, что сам избрал свой путь. Я походил на добровольца, не нюхнувшего еще унижения окопов. Пушечное мясо и кризисное мясо — одно и то же. А я, ко всему прочему, страдаю еще и оттого, что плохо одет, что ко мне обращаются на «ты», что приходится курить омерзительные «Голуаз».