Именно он Дмитрий Федорович Трепов, позвонив директору департамента полиции Лопухину, спросил, кого тот может рекомендовать на пост начальника петербургской охраны.
— Полковника Герасимова, — ответил Лопухин. — Он Харьков крепко держит.
Вызвав Герасимова в Петербург, Лопухин посоветовал:
— Не вздумайте отказываться, Александр Васильевич. После «красного воскресенья» Трепов получил неограниченные полномочия от государя, человек он норова крутого, поломаете себе карьеру.
Герасимов тем не менее весь день — накануне визита к петербургскому диктатору — готовил фразу, которая бы мотивировала резонность отказа: «Чтобы бороться с революцией, город надо знать, как свой карман»
В кабинете Трепова, однако, сник и, кляня себя за врожденное рабство по отношению к вышестоящему начальнику, покорно согласился, заметив лишь, что боится не оправдать, подвести, не сдюжить.
— Рачковский поможет, — хмуро произнес Трепов. — Завтра с утра и приступайте с богом.
Герасимов прикрыл на мгновение веки и, стараясь не терять достоинства, произнес:
— Но я должен сдать Харьков преемнику и семью сюда перевести…
— Через две недели вам надлежит быть здесь, — сказал Трепов, — время не ждет.
В тот день когда — ровно через две недели — Герасимов вошел в кабинет Трепова, тот стоял у телефонного аппарата бледный с капельками пота на висках, повторяя:
— Господи, вот ужас-то, вот ужас, ужас, ужас, ужас…
Так Герасимов узнал про то, что в Москве взорван бомбой эсеровских террористов великий князь Сергей Александрович.
Часом позже Трепов бурей ворвался в кабинет директора департамента полиции Лопухина и, не прикрыв дверь, выкрикнул гневно.
— Убийца!
Через пять минут об этом узнал аппарат тайной полиции России; Лопухин был обречен.
Да, здесь в столице, схарчат в одночасье, подумал тогда Герасимов, кто смел, тот и съел, в смутное время о себе думать надо, только так и дано выжить, иначе погибель, нищета и бесславие.
Старый змей Рачковский, состоя экспертом при Трепове долго всматривался в холеное лицо Герасимова (провинциал следит за внешностью, усы фиксатуарит, удлиняет каблук чтоб казаться выше, глаза, однако, торговые с хитринкой) а потом грустно вздохнул:
— Дмитрию Федоровичу известно, что в городе появилась террористическая группа. Готовят акт против великого князя Владимира, генерал-губернатора бог знает, против кого еще Денег не жалейте, но подлецов найдите. Если преуспеете — победитель, прохлопаете — конец вашему будущему, время крутое, кости хрустят, сначала-то своих ломают, это легче, искать не надо, под рукою, есть на ком зло выместить. Ну, а я чем могу, понятно, помогу.
— Чем же? — поинтересовался Герасимов, не отводя взгляда от пергаментного лица Рачковского; мало в нем русского; женат на француженке, большую часть жизни провел в Европе, заведуя заграничной агентурой; знался с папой Львом XIII, открыто ненавидел немцев, стоял за русско-французское единение; не иначе республиканец. Немец, как и русский, консерватор и монархист, кайзера чтит, а для француза нет авторитета, несет, что душе угодно; на этом-то и погорел, голубь, когда прислал из Парижа письмо вдовствующей императрице Марии Федоровне, что ясновидец мсье Филипп на самом деле скрытый масон, подведенный к Николаю и государыне змеями. Письмо не влестило, не угадал настроения самого; министр Плеве, — несмотря на былые заслуги Рачковского, «Народную волю» он ведь разгромил, никто другой — вышвырнул его в отставку; лишь после того, как сам Плеве был разорван террористами в клочья и началась заваруха, Трепов возвратил Рачковского на права директора политической части департамента полиции с неограниченными полномочиями.
Рачковский не только выдержал пронизывающий взгляд Герасимова, но самого шефа охранки заставил опустить глаза долу, подумав при этом: "Ты так на своих харьковских «подметок»* смотри, на меня не смей, затопчу". Слово «взорву» даже про себя боялся произнести, поскольку министра Плеве с его подачи боевики порвали в клочья.
— Помогу идеями, — улыбнулся, наконец, Рачковский. — Они дорогого стоят… А что есть на свете дороже мужской дружбы, Александр Васильевич?
Такой перешагнет через труп и не посмотрит, подумал Герасимов, пожимая руку Рачковскому: либо его действительно держать в друзьях, либо закапывать так, чтобы не поднялся.
Вернувшись тогда в охранку, Герасимов, не испрашивая разрешения Трепова (тот увиливал от однозначных ответов), вызвал помощников и сказал, что берет на себя внешнее наблюдение: прослеживание маршрутов Витте и Трепова — в целях, понятно, их же безопасности, наблюдение за членами Государственной думы и работу по летучим отрядам эсеровских террористов.
После этого отправился в кабинет Евстратия Павловича Медникова, ближайшего дружка и помощника Зубатова, уволенного покойным Плеве без права проживания в столицах. Был Медников коротконог, увалист, но в движениях между тем порывист; грамоте не учен; из унтеров; семья занималась в Ярославской губернии мелкой торговлей, пробавляясь розничным товаром; резвый на ум, сыпавший северными словечками, мол, сын народа, по-иностранному брезгую, да и рафинированным петербургским тоже, — сплошные ужимки; именно этот человек, с зубатовской еще поры, ведал секретной агентурой северной столицы.
Первая встреча с ним состоялась у Герасимова три года назад, когда в благословенные годы тишины и мира в империи сыск возглавлял Зубатов; он был вызван в северную столицу с отчетом.
Посмеиваясь, рассыпая словечки, словно горох по деревянному столу, Медников тогда говорил:
— Плохо работаете, Александр Васильевич, с руки вон плохо, срам, срам! Ни единой типографии в своем Харькове не открыли, а поручик Кременецкий в Екатеринославской губернии кажный год четыре штуки накрывает…
Герасимов захолодел от гнева:
— Я типографии не арестовываю потому, милостивый государь Евстратий Павлович, что у нас таковых нет, а самому ставить на деньги департамента, чем занимается Кременецкий, дабы получать внеочередные награды, — увольте, не стану.
После этого до крайности неприятного разговора сразу же отправился к начальнику департамента полиции Лопухину:
— Алексей Александрович, допустимо ли, что Медников и его фавориты тратят деньги департамента, помогая революционерам ставить подпольные типографии, а потом, арестовав последних, получают за это награды и звания?
Лопухин тогда мягко успокоил Герасимова, отпустил с миром, намекнув на скорое его повышение по службе; слово сдержал, через месяц дал погоны подполковника.
И вот спустя три года, увидав Герасимова в своем маленьком полутемном кабинетике. Медников сорвался со стула, рассыпался горохом поздравлений": «Может, чего и не так было, но из-за того это, что пень и неученый, а вот верно служить — чего не отнять умею — начальству своему, кем бы оно ни было, предан душою».
— Молодец, — прервал его Герасимов. — Знаю. Только вы ж меня и отучили на слово верить, Евстратий Павлович. Делу верю. Вы по указанию Трепова и министра Дурново кому передаете ежедневные отчеты по секретной агентуре?
— Ну как же Рачковскому! Вашему нонешнему советнику и передаю Александр Васильевич.
— Так вот, отныне вы ему лишь то передавайте что я укажу. А все абсолютно все мне. И — никому больше. Ясно?
— Ну как же не понять, Александр Васильевич?! Все будет исполнено как надобно уже не сомневайтесь.
— Причем запомните: меня террор волнует. Сейчас. В данный конкретный момент. Именно террор.
— Значит, социал-демократов не освещать?
— Господь с вами — усмехнулся Герасимов и не отказал себе в унижающем собеседника — милейший. И социал-демократов освещать и наблюдение за Думой вести и перлюстрировать письма наших аристократов и собирать полнейшую информацию о Милюкове, Гучкове, Дубровине. И все мне на стол. Но главное — террор. А сейчас пораскиньте, милейший, кого бы вы мне назвали как самого опасного человека в терроре?