«Уж лучше посох и сума…» — повторяю я, видя, как высшее достижение эволюции — человеческий разум, в муках поднявшийся до ослепительных высот, в силу преступной слабости алкоголика вдруг разваливается и гибнет.
Разум, душа, накопленный опыт — подобны снопу, искусно собранному из колосков.
И вот этот сноп распадается, разрозненные психические функции, уже не подчиняющиеся воле, обрывочные воспоминания, стирающиеся и обезличивающиеся черты, быть может, яркого в прошлом характера — все это, перемешанное в хаосе болезни, даже близким людям не позволит узнать в больном сына, мужа, брата.
Так меняет людей не зависящая от нас, порожденная ошибками в наших генах шизофрения. И точно так же обезличивает человека белая горячка, алкогольная деградация, а уж это, целиком и полностью, зависит от нас самих.
Столкновение с безумием вызывает страх — даже сейчас. Каково же было чеховскому герою, который не видел и не желал видеть путей и средств борьбы, и, поплатившись за собственную пассивность, оказался в палате № 6 в качестве пациента?
Я всегда зачитывал своим ученикам этот отрывок: «Андрей Ефимыч оглянулся и увидел человека с блестящими звездами и орденами на груди, который улыбался и лукаво подмигивал глазом. И это показалось страшным».
Как ни убеждал себя чеховский герой, что нет в этом ничего особенного и что психически здоровые люди тоже носят ордена, отчаяние овладевало им, как овладевает всяким первокурсником, столкнувшимся впервые с трагедией больной психики — с загадкой шизофрении.
Все мы мечтали в юности о золотом памятнике, обещанном при жизни тому, кто раскроет эту загадку. Кто не слышал о том от учителя? Кто не искал? И не передал мечты ученикам? А памятника нет до сих пор… Впрочем, памятник могли бы поставить Шурику. Он был на полпути…
Вспоминая умные, внимательные глаза, так грустно улыбавшиеся из—под очков, я верю — он разгадал бы и эту тайну! Если бы не трагедия. Не поход, не открытие, послужившее причиной гибели, — открытие, еще не известно, нужное ли нам сейчас…
Я — человек консервативный, отчего постоянно ругал их за посторонние интересы. Смеялся, иронизировал. Впрочем, явление, интересовавшее всех нас троих, близко подходило к проблемам шизофрении.
Всякий, даже генетический — передающийся по наследству — психический недуг несет в себе обязательный социальный отпечаток. Отпечаток времени… То, что волнует общество, волнует и сегодняшнего больного. Он по—своему решает вопросы, которые предстоит решить нам. Меняется вся картина болезни. Мы не видим сегодня Наполеонов и Цезарей, о которых столько передумали когда—то с моим старым профессором.
Кого видят сегодня мои ученики? Тех, кто хотят считать себя ясновидцами, пришельцами, телепатами… Кого запомнили они навсегда, придя в тот первый день в мое отделение?
Пожилая женщина, мать троих детей. Болезнь поразила ее в преклонном возрасте, меньше затронув личность. И все же — сложный систематизированный бред: на соседней звезде живет родная сестра. Женщина пытается убедить всех, что ведет с сестрой мысленные переговоры. И тут — же, замирает, устремив взгляд в потолок и отвечая несуществующим голосам.
Космос, ясновидение, биополе… То, что интересует нас, болезненно обостряется в разуме, лишенном критики. Больной смотрит в мир, и в его сознании, словно в кривом зеркале, искаженно отражается современная действительность: все, что сегодня волнует умы.
И сегодняшние больные, поверившие в новое «наполеонство» — в собственные несуществующие способности — в своем воображении подчиняют то, что еще долго предстоит открывать науке.
В этом — черты и приметы времени. И все это не должно отпугивать от решения тех проблем, что назрели и назревают. Только каждому нужно заниматься — своим. Во всем важен профессионализм. Астрофизики пусть занимаются космосом. Психологи — загадками нашей души. А нам, практикам, предстоит одно: избавлять человека от страданий. Во все времена это — самое обыденное и самое непростое дело…
Может быть, я не прав, уповая на профессионализм. Но это потому, что я не люблю гипотез. В медицине во все времена их было слишком много. Всегда следует вовремя выбрать одну—единственную гипотезу, чтобы хоть одну ее в течение всей последующей жизни превратить в теорию.
Шурик и Ольшевский выбрали сразу. Как это было давно!.. Я не люблю метро. И всякий раз, когда троллейбус поворачивает от Оперного к старому зданию нашей клиники, я вспоминаю…
Бывший психиатрический корпус заново перестроен, отделан. Давно уже нет решеток на окнах, нет наших больных. Там сейчас терапия. Только больничный сад мало изменился. Старые деревья медленнее растут? медленнее меняются на глазах. Они все те же. Они все помнят… И ту теплую раннюю осень, сентябрьский вечер, когда золотые клены тихо роняли листву на дорожки сада, а мы, впервые возвращаясь с кружка, спорили о «золотом памятнике». Кому все—таки его поставят? Микробиологу, которому удастся выделить особый вирус? Биохимику, который откроет эндотоксин, образующийся, возможно, при неправильном обмене веществ? Или все же тому, кто неоспоримо докажет: это ген, сложно передающийся по наследству, определяет причину болезни?
Они спорили, их глаза горели… А я, помнится, пытался их убедить, что тут не только болезнь. Не в одном только вирусе, токсине или гене заключается беда.
Шизофрения — это конструкция. Неправильная, патологическая конституция. Все здание построено вкривь и вкось! Весь склад другой — и логика, и мышление, и внутренний мир! Все — болезненное, не как у нас. Если хотите, это ребус! И, может быть, шанс, который предоставляет природа… Шанс разгадать иной, непонятный нам разум до той встречи, которую в будущем нам прочит фантастика! До встречи с инопланетным неземным разумом.
— Попробуйте! — говорил я тогда. — Войдите в контакт с больными! Вы видели их сегодня… Ведь это прообраз контакта, о котором спорят фантасты! Установите взаимопонимание с больной логикой, с больным мышлением — все—таки это логика человеческая! Что, если в будущем нас ждет гораздо более сложное — при встрече с неведомым в бесконечной Вселенной? Добейтесь, чтобы хоть один безнадежный больной вас понял и принял бы вашу логику.
И однажды им это удалось. Они добились — Шурик с Ольшевским! Для меня и сейчас непостижимо — как?..
Несколько часов подряд, сменяя друг друга, они осторожно и заботливо беседовали с больной студенткой. Состояние было тяжелым — нарушенное сознание, видения, бред. И вдруг девушка вздрогнула, широко раскрыла глаза… Я помню тот ее взгляд.
— А может, и правда это — болезнь! И все мне кажется? Все — по—другому?
Назавтра ее выписали, и больше с тех пор она в больницу не попадала. Что это было? Ошибка в диагнозе или камень, который удалось сдвинуть? Предвосхищение того открытия, что будет сделано через пять лет?
Открытия, которое позволит менять души и с могуществом опытного творца лепить заново духовный облик больного.
Вот так вывести больного из шуба /шуб — приступ (мед.)/ — это фантастика! Ни один психиатр вам не поверит. Самое страшное в этой болезни и в этих больных — непереубедимость. Их переубедить нельзя. Тем и страшно безумие. Или все—таки Шурик с Ольшевским совершили чудо…
Но чудеса — неповторимы. В этом трагедия всех чудес… Науке нужны не чудеса, а люди, способные переводить явления из разряда чудес в реальность. Делать их закономерными и повторяющимися. Как в природе — лето, осень, зима…
Старый больничный сад… Он помнит и первую, осень с золотым памятником первой мечты. И ту весну через пять лет… Ее запомнил и я — это была последняя такая весна в моей жизни. Все хранят в памяти старые деревья: зелень травы, ветки яблонь в цвету под окном ординаторской, розовые лепестки, устилающие дорожки сада… Мы не спеша гребем ногами бело—розовую пену — я и Шурик, закончивший институт.