То была настоящая охота, но охота несколько своеобразная. Происходила она не в тенистом лесу или чистом поле, а над узким переулком городской окраины, в воздухе, золотом от вечерней зари. А вместо нарядно одетых господ охотниками были тут двое детей, стоявших за деревом, оборванных и босых, с горящими глазами и дрожащими губами. Сокола заменял розовый голубь Любусь, а добычей должны были стать другие голуби. Приманивание их с помощью выдрессированных для этой цели вожаков составляет для детей улицы прелесть жизни, — а также источник дохода.
Владек вдруг вскрикнул сдавленным, но радостным голосом:
— Ага! Ведет!
А Марцыся подпрыгнула раз-другой, как будто хотела взлететь туда, к голубям, и зашептала:
— Ведет! Ведет! Ведет!
Любусь отделился от стаи и, вылетев вперед, повис в воздухе. Только одну минуту он оставался один, затем от стаи поплыли за ним один, другой, третий и четвертый голуби. Они летели сперва вереницей, потом окружили вожака, все теснее смыкая круг. Когда образовалась вторая, довольно большая стая, отделившаяся от первой, которая медленно, словно в нерешимости или унынии, опустилась на замшелую крышу, Любусь взмыл кверху и быстро полетел по направлению к склону оврага, зеленевшему вдали из-за серых домов. А за Любусем потянулись и «уведенные» им птицы. Было их шесть.
— Шесть! Шесть! — хлопая в ладоши, закричал мальчик и со всех ног помчался по улице, свернул на другую, на третью. Чтобы сократить путь, он перескакивал через плетни, — казалось, он хотел птицей взвиться в воздух и домчаться до зеленого оврага. За ним бежала Марцыся и, задыхаясь, кричала во всю силу своих легких:
— Шесть! Шесть!
А потом тише:
— Владек, стой, подожди меня!
Владек не останавливался и не ждал ее, а она была моложе и слабее и, казалось, вот-вот упадет от изнеможения. Но удачный исход охоты привел ее в такой неистовый восторг, что она земли под собой не чуяла.
Так, оба, запыхавшись, разгоряченные, с блестящими глазами и растрепанными ветром волосами, мчались улицами, дворами, через плетни, туда, куда летела высоко над их головами вереница голубей, — к оврагу и лепившейся на краю его серой хатке за низеньким плетнем, который, взбираясь в гору, отгораживал жалкий садик. Овраг, хата, плетень и садик уже виднелись впереди, на самом горизонте лилового неба, в синей дымке дали, где затерялись скоро и голуби и дети.
Место было глухое до странности, хотя и находилось в пределах густо населенного города. Здесь причудливо мешались свет и тени. Все вокруг было окутано туманом, который поднимался от стоячего пруда на дне оврага. Над прудом росло несколько очень старых ив с толстыми кривыми стволами. Их низко свисавшие раскидистые ветви касались зеленоватой поверхности воды. В этот предвечерний час глубина оврага уже погружалась в густой мрак, а за прудом, в узком просвете между двумя высокими стенами, еще золотилось облитое солнцем поле, и порою солнечный луч, пробиваясь сквозь густую сень ив, скользил по воде или играл в кустах барбариса и шиповника, в низких и колючих зарослях дикого крыжовника, росшего здесь в изобилии. Из этих зарослей, в гущу которых только изредка забредал луч света, выбегала узкая тропинка и, белея в траве, тянулась вверх по склону оврага. Чем выше, тем становилось светлее, а хата с садиком, до которой доходила тропинка, была еще вся залита ослепительным светом закатного неба. Оконца ее алели, как рубины, пронизанные пламенем, плетень напоминал огненного змея, а листья на двух захудалых грушах в садике трепетали, подобно каплям золотой росы.
По другую сторону оврага, на склоне высокой горы, раскинулся город, и за его домами солнца уже совсем не было видно. Только кресты на костелах вспыхивали там и сям, как блуждающие огоньки, и все окна переливались золотом и пурпуром, а зелень садов купалась в зыбком море света. Тысячами лент, розовых, синих, серебряных, вился дым из труб вверх, туда, где в безмятежном покое парили в светлом поднебесье сияющие, легкие, как пух, облака.
В хате, нависшей над склоном оврага, должно быть, не было никого, за рубиновыми оконцами царила мертвая тишина. Вдруг зашумели в воздухе крылья — это прилетели голуби и рядком уселись на крыше. Почти одновременно на тропке, ведущей к предместью, затопотали быстрые шаги.