— Ну давай тогда! — ору я. — Пристрели меня!
— Думаешь, не пристрелю? Как ты совсем недавно выразительно дала понять, Эрик Бертлз мертв, так что можно смело сказать, терять мне нечего.
Старик поднимает пистолет дулом вверх и стреляет. Инстинктивно — и, надо полагать, неосознанно — я пригибаюсь, хотя он сделал лишь предупредительный выстрел, не намереваясь застрелить меня.
— Давай, прыгай. — рявкает он. — Мертвой или живой, ты все равно слетишь с этого обрыва.
Я медленно поворачиваю голову к бездне за спиной. По крайней мере, пускай решит, будто я обдумываю его безумный приказ. Окидываю взглядом камни внизу и еще раз убеждаюсь, что даже если мне и удастся выжить после прыжка — что, вообще-то, практически невозможно, — мои шансы удержаться на плаву в таком бурном море практически нулевые. Самое лучшее, на что стоит надеяться, — это мгновенная смерть от падения. Это уж точно предпочтительнее, нежели сначала переломать все кости, а потом захлебнуться.
— Пошевеливайся, Эмма! Я не собираюсь ждать всю ночь.
Несмотря на трагизм ситуации, его небрежная манера меня бесит.
— Пошел на хрен! — огрызаюсь я. — Давай поменяемся, и я посмотрю на твою решительность!
— Мне и здесь неплохо, спасибо.
Снова бросаю взгляд за старика, и он оборачивается посмотреть на предмет моего интереса. Затем безучастно комментирует:
— Он тебя не спасет. Но к твоему заплыву присоединится.
Поодаль на лужайке в сумерках все еще различается фигура Клемента. Я пытаюсь понять, изменилась ли его поза с прошлого раза, когда я смотрела на него. Если только самую малость, да и то неточно. Увы, это не тянет даже на проблеск надежды.
Эрик мерит меня взглядом.
— Ну так ты готова?
— Прыгнуть с обрыва и разбиться насмерть? Естественно, нет!
Похоже, у меня осталась единственная возможность. И я смогу ей воспользоваться, только если получится взбесить старика, как это когда-то удавалось Алексу.
— Я знаю, почему ты хочешь, чтобы я спрыгнула. Потому что ты гребаный трус!
— Что-что?
— Все мурыжишь и мурыжишь. Давно бы уже пристрелил меня да скинул труп вниз. Если бы у тебя были яйца!
— Вообще-то, Эмма, ты ошибаешься. Ты спрыгнешь, и полиция решит, будто ты покончила с собой. А если твое тело прибьет к берегу с пулевым ранением в груди, они начнут копать, чего мне не хотелось бы.
— Восхищаюсь твоей откровенностью.
— Вот только время уходит, так что выбора у меня не остается. Господи, Эмма, ты до самого конца остаешься геморроем!
— Мне жаль тебя разочаровывать, но я не стану прыгать.
Эрик злобно таращится на меня, однако я различаю в его взгляде ту же нерешительность, что заметила раньше в доме. Необходимо этим воспользоваться.
— Хладнокровное убийство — не твой стиль, верно? — начинаю я. — Ты предпочитаешь прятаться в кустах, пока грязную работу за тебя выполняют другие. Люди вроде Терри Брауна, Алекса Палмера, Томаса Ланга… И не будем забывать про Лэнса Нитеркотта! Трое из них мертвы — и все из-за твоей сраной трусости!
— Эмма, не надо передергивать. Один из них умер потому, что был пьяницей-нахлебником и не хотел возвращать долг. А двое других погибли, потому что ты сунула свой нос в мои дела.
— Нет, Эрик! Если я что и вынесла из расследования деятельности «Клоуторна» насчет носов, так это то, что ты ни разу не осмелился высунуть собственный! Какого черта, даже это идиотское имя Таллиман было лишь еще одним способом спрятаться! Не так, что ли?
— Заткнись!
— Сам подумай: не поэтому ли моему отцу расхотелось заниматься «Клоуторном»? Столько мутных сделок, и каждый член клуба подвергает себя опасности — все, кроме тебя, Эрик! Ты был таинственным Таллиманом, который знал все грязные секреты, но ни разу не рискнул собственной задницей! Только самолюбие, и ни грамма смелости — мой отец не мог не разглядеть твоей трусости!
— Я тебя предупреждаю!
Кажется, настал критический момент.
— Что, задевает за живое, а? Готова поспорить, ты обделался, когда понял, что мой отец украл блокнот! И когда узнал, что он оказался у меня!
— Ты ничего не знаешь.
— Ах-ах, — продолжаю я вовсю издеваться. — Мой папочка спер особый блокнотик Таллимана? Ты тогда заплакал, а, Эрик?
Даже в тусклом свете я различаю у него на виске пульсирующую жилку.
— Знаешь, Эмма, — ухмыляется старик, — ты вся в своего папашу.