— Прости меня, папа, — шепчу я. — Обещаю, совсем скоро я поставлю тебе настоящее надгробие.
Осторожно кладу оставшиеся орхидеи к основанию креста.
— Не знаю, придутся ли тебе по душе орхидеи, но маме они нравились. Вообще-то, ей любые цветы нравились, но ты наверняка это и сам знаешь.
Было бы безумием ожидать в ответ что-либо кроме тишины, и все равно меня расстраивает, когда только ее я и получаю.
— Мне столько хочется тебе сказать. Как жаль, что ты меня не слышишь.
Как будто по условному знаку, в этот самый момент из-за облака показывается солнце, согревая мне спину и отбрасывая по траве тень. Вот только тень эта слишком длинная, чтобы быть моей.
Я оборачиваюсь через плечо и прищуриваюсь в солнечных лучах на чей-то силуэт на дорожке.
И этот кто-то произносит:
— Ты удивишься, но мертвые много чего способны услышать.
Прямо как и вовремя появления Эрика Бертлза в Дорсете, мой разум вступает в конфликт с чувствами: голос слишком примечательный, чтобы принадлежать кому-то другому, вот только… Нет… Этого не может быть.
Если это мучительный сон, ощущается он слишком реальным. Разве можно во сне чувствовать тепло солнца на лице и слабый аромат свежих орхидей?
Я медленно поднимаюсь, целиком сосредотачиваясь на ноющей боли в пояснице, чтобы с ее помощью определить, не разыгрывается ли эта сцена лишь в воображении моего помутившегося рассудка — опасаться чего оснований у меня более чем достаточно.
Солнце снова исчезает за облаком, и передо мной уже не силуэт.
— Ох… Боже мой!
Сознание мое погружается в хаос, не в силах справиться с наплывом эмоций.
— Я… Как? — выдавливаю я. — Я думала…
Клемент идет по траве ко мне, я же как к месту приросла.
— Привет, пупсик.
Запоздало включаются ноги, и я буквально падаю на Клемента. Уткнувшись ему в грудь, крепко-крепко вцепляюсь в своего спасителя из страха, что он снова исчезнет.
— Ш-ш-ш. Все хорошо, — мягко произносит он.
В объятьях секунды перетекают в минуты, и в конце концов страх вытесняется радостью. Чуть отступаю назад, по-прежнему удерживая великана за поясницу.
— Я думала, что потеряла тебя, — хнычу я.
— Я же тебе говорил, помнишь? Чудеса порой случаются.
— Но… Обрыв! Как же ты…
— Это имеет значение?
— Нет, наверно… А как ты узнал, что я приду сюда?
— Да просто подумал, что рано или поздно тебе захочется посетить могилу отца, вот две недели и ошивался тут каждый день.
— Каждый день?!
— Ага.
Я снова падаю в объятья Клемента и упиваюсь его мускусным ароматом. С каждым вздохом одиночество и пустота постепенно отступают. И будущее уже не представляется таким мрачным.
— Ты в порядке? — спрашивает великан.
— Наверно. Мне очень хочется надеяться, что это не сон.
— Это не сон, пупсик.
Поднимаю на Клемента взгляд, чтобы убедиться, что он действительно не плод моего воображения. Не доверяя глазам, осторожно прикасаюсь ладонью к его лицу.
— Это и вправду ты, — бормочу я. — Ты вернулся ко мне.
Он сжимает мою руку в своей и целует меня в лоб.
— Вернулся и теперь никуда не денусь.
Я тону в его глазах, и мир вокруг становится ослепительно-ярким. Образ этого лица преследовал меня с того самого вечера в Дорсете, вот только когда я видела его в последний раз, на нем точно не было этой теплой, умиротворенной улыбки. Какое же блаженство избавиться от столь душераздирающего воспоминания!
Лицо передо мной в это самое мгновение просто само совершенство.
И тут на меня обрушивается осознание.
Продолжаю рассматривать совершенное лицо великана: ни одной царапины, ни одного синяка. Как можно упасть с такого высоченного обрыва, да на заостренные камни, и остаться без единой ссадины? Я пытаюсь отмахнуться от вопроса, однако избавиться от него не так-то просто.
И загадка словно невзначай бередит еще одно воспоминание: пейзаж за краем обрыва не из тех, что я когда-либо смогу позабыть. Я неохотно извлекаю эту картину из недр памяти и убеждаюсь в том, что и так знаю.
Я отступаю от Клемента.
— Что произошло?
— А?
— Тем вечером.
— Не понимаю, о чем ты.
Спохватываюсь, прежде чем насесть на него со следующим вопросом. Веду себя как дура — да какая разница, что я там помню, если он жив?!