Парень сидел у самой двери, бессильно опустив руки, тяжело дыша раскрытым ртом.
— Ну и чертов старик! — сказал он, перехватив сочувствующий взгляд Семена Григорьевича, и, пошатываясь, вышел из парной.
В гордом одиночестве старый мастер долго еще добрел душой.
Наконец, когда уже совсем истрепался многострадальный веник и все тело горело, как ошпаренное, Семен Григорьевич закрутил трубу с паром и покинул парную — весь красный, всклокоченный, торжествующий. Целых десять минут валил от него пар— так много вобрал он в себя тепла.
Отыскав в углу скамейку поукромнее, Семен Григорьевич улегся и пролежал на ней с полчаса. Свободно дышала вся кожа, ощущение было такое, будто он заново народился. Семен Григорьевич даже вздремнул маленько.
Потом он мылся, тер себя мочалкой, лил на себя, не жалея, шайку за шайкой. Приятели Семена Григорьевича не шутя говорили, что для бани он — прямое разорение.
Краны сегодня не брызгались кипятком, как раньше, и Семен Григорьевич понял, что не зря он в прошлое воскресенье указывал банщику на эту неисправность. Мастер искоса посмотрел на своих соседей: не догадываются ли они, кто тут за них старается? Но все были заняты неотложными банными делами, и никто не обращал на него внимания. «Мойтесь на здоровье, загорелые!» — великодушно разрешил Семен Григорьевич.
Напоследок он еще раз зашел в парную — чтобы чистым потом прошибло. Оттуда направился под душ и перестоял там всех, так что занявшие за ним очередь сильно прогадали, но Семен Григорьевич никакой вины за собой не чуял: он своевременно предупреждал, что освободит душ не скоро.
Накинув на плечи простыню, Семен Григорьевич выпил кружку пива, принесенную из буфета знакомым банщиком, который поздравил его с легким паром и остановился поблизости, ожидая, не будет ли сегодня каких замечаний от строгого клиента. Сперва Семен Григорьевич хотел было указать на дырявые шайки, но рассудил, что в воспитательных целях лучше будет промолчать, чтобы отучить банщиков работать по чужой указке. После ремонта кранов они и сами должны были заметить худые шайки. А не заметят — так впереди у Семена Григорьевича еще много таких же, как сегодня, воскресений, и он найдет время подстегнуть нерадивых банщиков.
Когда он появился в парикмахерской, «пигалица» сказала:
— Долго же вы моетесь, папаша!
— Долго… — согласился Семен Григорьевич, усаживаясь в кресло и закрывая глаза: его сильно клонило ко сну.
Мастерица ловко поработала помазком, направила бритву. Семен Григорьевич опять невольно залюбовался ее умелыми руками. Бритва у нее была острая, прямо бархатная — он даже не чувствовал ее прикосновения. «Пигалица» не лезла к нему с вечным вопросом других парикмахеров: «Не беспокоит?» — и, хотя бритва совсем не успела затупиться, она снова взялась за ремень, и бритва стала скользить еще бархатней. Только и слышалось: шурш… шурш…
С бритьем было покончено, а Семену Григорьевичу даже не захотелось вставать, и он позволил обрызгать себя одеколоном и даже попудрить. Но когда ободренная мастерица стала подбираться к его бровям, Семен Григорьевич запротестовал: это было уж слишком! Он так поспешно вскочил, что девушка фыркнула.
В дверях парикмахерской Семен Григорьевич обернулся. На его месте восседал уже новый клиент весьма сердитого вида. И внезапно Семену Григорьевичу стало чего-то жаль. Вот человек проявил свое мастерство, сделал его моложе, красивее, а он уйдет сейчас, и рыженькая так и не узнает, что он любовался ее работой, что работа эта порадовала его. Когда они у себя на заводе досрочно выполнят план, сэкономят материал или заставят быстрей оборачиваться средства, их премируют, награждают, газеты и радио по всей стране их славу разносят. А здесь всякие лысые толстяки обзывают хорошего работника пигалицей… Несправедливо!
Рассеянный взгляд Семена Григорьевича задержался на объявлении «Жалобная книга в кассе».
— Дайте жалобную книгу, — сказал он кассирше, сам еще толком не зная, на кого будет жаловаться.
Кассирше очень не хотелось давать Семену Григорьевичу жалобную книгу.
— Чем вы недовольны? — выпытывала она.
— Дайте жалобную книгу! — упрямо повторил Семен Григорьевич с видом человека, который знает все порядки, сам их всегда соблюдает и требует того же от других.
Кассирша оскорбленно поджала губы и подала Семену Григорьевичу изрядно потрепанную книгу. Рыженькая мастерица, презрительно щурясь, в упор смотрела на него, дивясь такой черной неблагодарности. Помазок застыл у носа сердитого гражданина, и тот брезгливо воротил лицо.