С четырехэтажного дома строители снимали леса с тем хорошо знакомым Семену Григорьевичу радостным и гордым видом, какой бывает у людей, когда они заканчивают удачную работу. Мастер на минуту остановился полюбоваться фасадом.
Большой высокий дом менял весь привычный облик улицы. Рядом с ним неприглядными казались соседние низкорослые строения. «Придется сносить», — авторитетно решил Семен Григорьевич и хозяйским глазом окинул улицу. Некоторые дома давно уже просились на слом, но стояли среди них и почти новые, воздвигнутые в последние годы. «Эх, не строили сразу по единому плану!» — с таким горьким сожалением подумал Семен Григорьевич, будто был он председателем горсовета и допустил в свое время оплошность.
Румяный парнишка в форме ремесленного училища посторонился, уступая ему дорогу, и сначала это понравилось Семену Григорьевичу, а потом он сообразил, что ремесленник уступил ему дорогу как старику, — значит, и молодая прическа никого уже не обманывает. Быстро она все-таки проходит, жизнь эта самая! Но даже и такая невеселая мысль не могла испортить Семену Григорьевичу приподнятого настроения, да и не впервые повстречался он с нею…
Солнце стояло высоко и каждым лучом своим стреляло в Семена Григорьевича. Оно сулило ему долгие часы заслуженного недельным трудом воскресного отдыха, а переливающаяся по жилам нерастраченная сила обещала мастеру еще многие дни здоровья и работы.
Неразменное счастье
Оркестр на катке играл его любимый вальс, когда Петя Сорокин впервые увидел Зину. Петя сразу же почувствовал всю важность этой встречи и взглянул на часы. Было ровно семь минут восьмого.
На катке знакомятся быстро, и уже через полчаса Пете казалось, будто он знает Зину целую вечность. С ней было легко и просто, а главное, совсем не надо было хитрить и притворяться солидным, что всегда плохо удавалось Пете.
Покинув многолюдный круг, они катались в дальней глухой аллейке. Запушенные снегом молодые пихты дружелюбно прятали их от посторонних глаз. Видно было, что пихты сочувствуют им всеми своими ветвями, до самой последней иголки, — потому, наверно, что сами тоже были молодыми.
Петя с Зиной пробовали танцевать на льду, и у них ничего не получилось, но от этого стало только веселей. Затем они пошли в буфет. Чайных ложек в буфете не оказалось, пришлось размешивать сахар вилкой. Никогда бы раньше Петя не поверил, что чай, припахивающий селедкой и винегретом, может быть таким вкусным.
Буфетчица дала им семь мятных пряников на тарелке с зелеными розами. Они съели по три пряника, и никто не хотел брать последний. Петя нашел выход: разломил пряник пополам. Зина сказала, что Петя сообразительный и с ним не пропадешь.
Когда они выходили из буфета, оркестр опять заиграл его любимый вальс, и Петя стал объяснять, почему он называет этот вальс «Неразменным счастьем». Он и знать не хочет, как назвал свой вальс композитор. Все дело в том, что для него, Петра Сорокина, вальс этот — «Неразменное счастье».
— Какой вы! — удивилась Зина и с. новым интересом посмотрела на Петю.
И только для них играла музыка, сверкал лед, вспыхивали разноцветные огни прожекторов.
В десять часов Зина сказала, что ей пора домой. Петя обиделся: юные ремесленники и те еще катаются, а она собирается уходить. Или ей не нравится сегодняшняя погода?
Юные ремесленники ей не указ, — самолюбиво ответила Зина. У нее в институте завтра зачет по анатомии, а она еще целый раздел не повторила. Учитывая, однако, что… погода такая замечательная, она, так и быть, покатается еще полчаса, но потом сразу же уйдет — пусть Петя даже и не пробует ее уговаривать.
Петя обратил Зинино внимание на то, что в половине часа содержится лишь тридцать минут или всего-навсего тысяча восемьсот секунд, а в целом часе всей этой мелкой начинки вмещается ровно в два раза больше, в чем Зина и сама сможет убедиться, стоит только ей пробыть на катке этот короткий отрезок времени.
— А вы хорошо считаете в уме! — похвалила Зина. — Но остаться на катке я никак не могу: очень трудный зачет…