Но большинству читателей Северной Америки и Европы это имя практически ничего не говорило. Однако вынужденное изгнание Неруды, несколько лет, прожитых в Старом Свете, участие в общественном и политическом движении того времени способствовали тому, что его поэзия нашла дорогу к читателям других культур, других языков, завоевала себе новых восторженных поклонников.
Его принял даже тот город, о признании которого двадцать лет назад он не мог и мечтать. Париж стоит тысячи месс. А он служил свои мессы не только талантом, но и преданностью. В мае Национальный комитет французских писателей устроил в честь иностранных писателей — участников Конгресса сторонников мира прием в La Maison de la Pensée[128]. Там Неруда прочел свое стихотворение «Беглец». «Что можешь ты, проклятый, против ветра? / Как уныла твоя ничтожно малая победа! / Когда Поль Элюар, и Арагон, и Эренбург / со мною были, / как и храбрейшие писатели Венесуэлы и многие другие, и другие, / ты, проклятый, / был там, был там, где Эсканилья и Куэвас, / Пелюшено и Поблете!»
На французский поэму перевела Алис Арвейлер, а прочел перевод — посвятил Неруду в рыцари поэзии — сам Луи Арагон.
Неруду всегда влекло к людям, близким по духу. В Париже оказалось много старых друзей — товарищи по Испании, которые в дни Гражданской войны организовали ему переход через Пиренеи, друзья по мексиканским событиям, а также Эренбург, Арагон, Анна Зегерс, Николас Гильен, Жоржи Амаду, много латиноамериканцев. Появились и новые друзья: Поль Элюар, Поль Робсон, Жан Марсенак, Пьер Куртад, Ренато Гуттузо.
Неруда, последнее время живший в полном уединении, довольствовавшийся неспешными речами контрабандистов и конокрадов в глухой сельве, вдруг оказался в столице мира и, как истомившийся по лакомствам гурман, наслаждался общением и собственной популярностью. Он был в моде, давал по десятку интервью в день.
Но все свои вечера он отдавал друзьям. А с каким наслаждением утром по воскресеньям он отправлялся на Блошиный рынок, где тратил — а может, приобретал? — время, как на Восточном базаре в Сантьяго.
Париж он завоевал, водрузил в нем свое знамя. Теперь стрелка компаса указывала на другую, еще неведомую, но притягательную столицу — Москву.
106. Ветер старого Нового Света
К тому времени Неруда уже начал новую книгу, но «Всеобщая песнь» его не отпускала. Он думал, что распростился с нею, написав «Новогодний гимн омраченной родине», но тема родины по-прежнему преследовала поэта: в его котомке беглеца лежали две книги — «География Чили», «Птицы Чили» — и ветка терновника. В «Новогоднем гимне» он обращался к «людям Писагуа». В сущности, ведь и его место там, среди узников. Он вспоминает Феликса Моралеса, Анхеля Веаса, погибших в этом концлагере. И снова поэт проклинает «лживого пса». В Европе у него была одна забота — слушать голос родины. И делать все, чтобы родина слышала его. В своей поэзии Неруда прямо называл и друзей и врагов. Называл по именам героев и антигероев, «хищников и торгашей». Страстно требовал возмездия:
«„Когда-то чилийцем он был“, — говорят обо мне паразиты»[130], — замечает поэт в горечью. Но он видит и глубже. «Ведь прячется кто-то / за изменниками и за хищными крысами; / есть где-то империя, стол накрывает она, / составляя меню, поставляя патроны»[131]. Нет, он не простит. Он будет бороться — за свою страну. «Я больше в ней не гражданин: мне пишут, / что клоун, разнуздавшийся на троне, / изъял из списков тысячи имен / (закон республики — те списки были)»[132]. В последней главе «Всеобщей песни» автобиографическое начало выступает уже неприкрыто. Она так и называется: «Я есмь». Здесь собрано все, пережитое давно и недавно: Фронтера, пращник, товарищи по путешествию, возлюбленный студентки из Сантьяго, путешествие по Бирме, прогулки по улицам Сайгона и Мадраса, танцовщицы Бангкока в гипсовых масках. Тут же и Испания, где он познал любовь и войну, и Мексика, где он «прикасался… к американской глине». И — Чили, всегда — Чили. Ему оставалось жить еще двадцать четыре года. Но в этой книге он пишет два завещания. И просит похоронить себя в Исла-Негра. Он заканчивает «Всеобщую песнь» 5 февраля 1949 года в Санта-Ана-де-Чена (которую он называет «Годомар де Чена»), незадолго до того, как ему исполнилось сорок пять лет.