Я пишу это, основываясь на собственных ощущениях, и знаю, что то же чувствуют многие — если не все — читатели. Стихотворения, от которых отрекся поэт, я читал и перечитывал постоянно. И думаю, запрет Неруды практически никто не принял во внимание. Юноши по-прежнему объясняются в любви строками из «Двадцати стихотворений». Люди, погруженные в себя, все так же плавают в тайных водах «Местожительства». Но и нарушая его запрет, мы, читатели, понимаем, какими благородными побуждениями руководствовался автор. Как бы то ни было, творения Неруды уже не принадлежат ему, читатель сам волен решать, без всякой подсказки, хотя бы даже авторской, читать ему их или нет.
Прошло несколько лет, и сам Неруда вернул эти стихи к жизни. Проклятые им книги вошли, слава богу, в собрание его сочинений. В 1951 году Неруда дал разрешение своему издателю в Буэнос-Айресе Гонсало Лосаде на новое издание «Двадцати стихотворений о любви», которые читатели приняли с восторгом. Вскоре тираж этой маленькой книжечки на испанском языке достиг миллиона экземпляров. Позднее в Советском Союзе была опубликована книга «Местожительство — Земля», а также почти все его произведения.
Впоследствии Неруда спокойнее говорил о «Местожительстве» и читал его как нечто уже далекое, но все же написанное им, выплеснувшееся когда-то из его души.
«Общая интонация той книги, — говорил он, — безысходно мрачна, поскольку стихи были рождены глубоким отчаянием. Гиперболизация же вообще свойственна моей поэзии. В других книгах я гиперболизировал радостные интонации. Но радость никого не убивает…»
Да, радость не убила бы того юношу, в этом он не сомневался.
«Видимо, он был умный, полный жизни молодой человек. А тут моя книга, роковым образом связанная с этой смертью… Это серьезно!.. Мне пришлось многое передумать. Отношение к „Местожительству“ я изменил, но по-прежнему думаю, что писатель несет ответственность не только за свою жизнь, но и за свои произведения».
Годы примирили Неруду с его собственной поэзией, со стихами, написанными до испанской войны. Довольно часто на своих поэтических вечерах он уступал настойчивым просьбам молодых слушателей и, спустив очки на кончик носа, с теплым ностальгическим чувством читал последнее из «Двадцати стихотворений о любви»:
110. Любовь и тромбофлебит
Неруда поехал на похороны Ороско и там почувствовал себя плохо. Мучил тромбофлебит. Однако он скрыл свое недомогание, присутствовал на всех заседаниях конгресса и только потом слег в постель. Как обычно, Неруду навещали друзья. В его спальне было людно, как в литературном салоне или в какой-нибудь таверне вечером. И уж конечно, не забывали его женщины. А вот это лицо он вроде бы видел, и эту сияющую улыбку — тоже. Нежные руки ловко оправляют постель больного, взбивают подушку, поддерживают голову, подавая лекарство. Где же он видел глаза этой чилийки? Ведь они ясно говорят ему: мы знали друг друга! В памяти вдруг возникла музыка, деревья — это, кажется, было давно и в то же время недавно… Когда женщина еще раз подала ему лекарство, он спросил ее прямо, знакомы ли они. Да, они встретились когда-то на концерте в парке Форесталь, их познакомили общие друзья. Неруда первым заметил ее и спросил у Бланки Хаузер, кто ее подруга. Встреча случилась три года назад, но тем дело не кончилось. Головокружительно быстро произошло между ними то, что обычно происходит между мужчиной и женщиной. К слову, это было в самый разгар кампании 1946 года по выборам президента. Приключение полностью изгладилось в памяти поэта. Она тогда как раз окончила консерваторию в Сантьяго по классу вокала и уехала на гастроли по странам Латинской Америки. Затем поселилась в Мехико, где основала музыкальную школу. И вот певица, которая никогда не забывала урагана чувств, пережитого ею в парке Форесталь, стала добровольной сиделкой. У Матильды Уррутиа и ее подопечного начался тайный роман, обостривший страсть Неруды придумывать своим близким имена. Новую возлюбленную он называл Росарио. И даже умудрился упомянуть это имя во «Всеобщей песни». В поэме «Пусть проснется Лесоруб» он восклицает: «Мир моей правой руке, что желает писать лишь одно — Росарио — имя»[141]. В эту книгу, уже отосланную в Чили, он включил и другие стихотворения и, наверное, от души радовался, что, дополняя «Песнь», сумел разбросать по ее страницам дорогое имя, не обнаруживая при этом своих чувств.