Не стоит думать, что в этом простом перечислении проявляется наивная прямолинейность. Неруда ненавидит имперскую политику, но он ощущает при этом и свое родство с англичанами, с теми, кто проникает в тайное тайных, — с «Шелли, поющем о дожде».
«Сожженный свет» — это роза для Вьетнама. Поэт просит мира для страны самоотверженных героев, где лианы и тростниковые заросли колеблет ветер, напоенный и нежными ароматами, и запахом смерти.
Еще одной стране принадлежит любовь Неруды — Португалии. Но попасть туда он может лишь тайно. Глядя с моря, он видит «порт небесного цвета», но понимает, что «за ставнями… патрулируют траурные тюремщики», что «завещанная… Камоэнсом нежно поющая золотая цитра» забыта. Неруде хочется спросить рядового португальца: «Знаешь ли ты, где держат Алваро Куньяла{127}?»[149]
Неруда знал, что существуют по меньшей мере две Франции. Ему, который проглотил Рабле, «как помидор», весьма вежливая дама в полицейской форме предложила сигареты и — выдворила из страны. Не помогло ни то, что он почтил память Шарля Орлеанского, ни то, что Рембо много лет назад нашел прибежище в его доме. Неруду вышвырнули, несмотря на орден, врученный ему графом де Дампьером. Во времена «холодной войны» такой замороженный десерт был не в диковинку.
Неруда понимал, что его французские друзья страдают из-за этой истории больше, чем он, особенно Арагон и Элюар, которого Неруда еще в Мехико, можно сказать, сосватал с его последней любовью — Доминик. Он не успел закончить «Виноградники и ветер», когда из Франции была получена скорбная весть, еще сильней омрачившая разлуку с этой страной: скончался Поль Элюар. «Сколько всего должно произойти на земле, / сколько утечь времени, / чтобы родился человек». Позднее Неруда скажет: «Его дружба была для меня хлебом насущным, в его нежности, ныне утраченной, я нуждался каждый день. Никто уже не сможет дать мне то, что он унес с собой, его действенная любовь была в моей жизни самой большой драгоценностью».
В «Виноградниках и ветре», как и во всех других книгах Неруды, есть страницы, посвященные дружбе — чувству, которое он высоко ценил всю жизнь.
О его тайной любви к Матильде я узнал не от самого Пабло, а от его друга Назыма Хикмета, турецкого поэта, письмо которому Неруда попросил меня передать. Назым был удивительный человек. Они познакомились, когда Назым только что вышел на свободу из долгого кошмарного заключения в тюрьмах своей страны, и первое, что он сделал, — подарил Неруде свою вышитую золотом рубашку. Сколько же пришлось ему выстрадать! Он так описывал землю, откуда был родом: «…головою осла, / что галопом примчался из далекой азиатской пустыни, / припадает она к Средиземному морю…» Он родился в Салониках в 1902 году, в старинной знатной турецкой семье; писать начал с детства, участвовал в революционном движении; в 1921 году уехал в Москву, где поступил в Университет народов Востока. Назым вернулся в Турцию в 1928 году; член коммунистической партии, он постоянно находился либо в подполье, либо в тюрьмах. В 1951 году он эмигрировал. Назым Хикмет был величайшим поэтом Турции и одним из самых крупных поэтов мира. Неруда хочет, чтобы облик Назыма не был забыт: «Он высок, / словно башня, / мирная башня средь зеленых лугов, / а вверху / горят два окна, / излучают свет Турции / эти два глаза». В 1952 году в Пекине я вместе с Хикметом ждал самолета, и он спросил меня, как поживает Росарио. Заметив мое недоумение, Назым рассмеялся так, как умел смеяться он один. Пабло говорил, что видеть, как смеется Назым, — намного лучше, чем смеяться самому.
Свою книгу, написанную почти целиком в путешествиях, Неруда завершил, уже вернувшись на родину. Эпилог написан в Чили. Ветры странствий овеяли его душу, он возвратился нагруженный «виноградными гроздьями». Неруда видел и раны войны, и зреющую мирную жизнь. Он вернулся счастливый, с ним была его любовь, все еще тайная. Он вернулся счастливый.
112. Итальянское интермеццо
У Неруды нет книги «Путешествие по Италии». Он не обладал всемогуществом Аполлона. Ему приходилось, правда, быть и сенатором, и послом, и кандидатом в президенты, но постов государственного секретаря, инспектора горных разработок, суперинтенданта оросительных систем он никогда не занимал, никто не поручал ему утверждать образцы новых военных мундиров. Иоганна Вольфганга Гёте хватало и на это. В Гёте воплотилась вся культура, цивилизация и искусство Европы. Этот «phisique du roi»[150] был настоящий вельможа, а наш провинциал Нефтали Рикардо Рейес — всего лишь неотесанный креол. Его манеры и даже одежда носили неизгладимый латиноамериканский отпечаток. И все ж Гёте и Неруду многое роднило. Оба они были поэты и, в некоторой степени, политики. Оба верили в могущество человека и поэта: прежде всего в могущество человека и лишь затем — человека-поэта. Мог ли тот, кто переосмыслил легенду о Фаусте, не задаваться вопросом: на ком держится Олимп, кто объединяет богов? Что, если не могущество человека, рождает поэта? Поэт, утверждает Неруда, вспоминая о Чилам-Беламе, — это уста человечества, его предназначение — говорить за всех.