Полечка усмехнулась.
– А Маша была как в горячке. Ничего и никого не слышала, ничего и никого… Любовь там была безумная, нечеловеческая. Нинка чего только не делала, во все инстанции писала, требовала призвать к ответу товарища Топольницкую… А кому было дело до какой-то сумасшедшей бабы? Вернее, до двух сумасшедших. Нинка тоже тогда почти чокнулась, все понятно: Маша – единственная сестра, единственная родная душа. И такое творит… Но остановить ее не смогла. И тебя не отдала. Схитрила. Уговорила Машу поехать одной – устроиться, обжиться, а потом забрать тебя. И Маша ей поверила. Решила, что все правильно, Нина права – куда тащить малого ребенка?.. Ну и оставила тебя. Говорила, что, как только устроится…
На плите засвистел чайник. Полечка посидела молча, а потом встала, достала из буфета заварку.
– Я точно знаю: она хотела тебя забрать. Я в этом уверена. Спустя какое-то время, точно не помню, она кое-как устроилась, сняла комнату, пошла работать. Устроилась в пекарню. Труд тяжеленный – спина, руки, ноги, все отнималось, но другой работы не было.
Все оказалось правдой, ее не пугали – предупреждали. И климат паршивый, и условия жизни. Молока, и того не достать, – вздохнула Полечка, наливая чай. – В комнате печка, а ты ее поди натопи. Из окон дует, дороги не чищены, прилавки пустые, самого элементарного не достать, не говоря уже о фруктах и овощах. Не для людей условия, и уж тем более не для ребенка! Вот и представь, каково ей – москвичке! Красавице и моднице! Маникюр, шляпки, каблуки, духи, кофе, сыр рокфор, который Маша обожала… А тут – Север, поселение, печка, валенки, мороженый хлеб, ты только представь! А то, что жена за ним не поехала – лично я ее понимаю! Зачем он ей – гуляка, бабник и вор? Да еще столько позору пережить: суды, обвинения… А в зале суда – молодая красивая любовница. Столько страданий и унижений, столько боли и обиды, согласна? Как ее осуждать?
Полечка помолчала, а спустя минуту продолжила:
– Вот бабы, а? Я про Машу. На всю свою жизнь наплевала, на молодость, на красоту!
– И на ребенка, – вставила Лиза. – Ты, Полечка, про ребенка забыла.
– Нет, Лиз, это не так. Приехала она за тобой. Вернулась. А Нинка тебя не отдала. Шантажировала, угрожала, пугала, что материнства лишит. Ты и вправду слабая была, много болела, да и прикипела к тебе Нинка… Полюбила она тебя по-настоящему, по-матерински. Дрожала над тобой, тряслась по любому поводу. Не веришь? Просто она другая была, понимаешь? По сути, несчастная и одинокая баба. Представь: младшая сестра красавица, любимая дочь. А старшая… Страшная и нелюбимая, как будто приблудная. Она всю жизнь Маше завидовала, с самого детства. Завидовала и скрывала. Но я-то знаю, сколько Нинка пережила, как боялась, что Маша тебя отберет!
Лиза дула на чай, а в горле стоял ком.
– У Нинки были свои аргументы. – Полечка начала загибать пальцы прямо у Лизы перед носом, глядя в глаза. – Дочь Маша отдала добровольно, связалась с вором, а ведь замужем была за приличным человеком. Поехала за любовником, заметь – женатым любовником, отцом двоих детей…
Полечка отвела взгляд и прихлебнула из кружки.
– Там медвежий угол, сплошные зэки, сидельцы. У нее съемный угол. И пусть по делу проходила как свидетельница, кто там знает – в любовной связи состояли? Состояли. Значит, каким-то боком замешана! Жила же на его деньги? Одевалась как королева? Золото дарил, шубу каракулевую? Не верила Нинка Маше. Говорила, что променяла дочь на мужика. И ведь так все и выглядело, для чужих глаз – именно так!
Лиза сморгнула подступающие слезы.
– Именно так и выглядело! – продолжала Полечка. – Свою жизнь загубила, теперь твою загубить хочет. Да и как ребенка в такие условия? А здесь детский сад, школы, врачи нормальные. Фрукты-овощи, мясо и прочее… В общем, сломала она твою мать, уговорила. Не мытьем, так катаньем уговорила. Угрозами, уговорами, слезами, обе ревели…
Полечка и Лиза уже и сами с трудом держались, чтоб не зареветь.
«После. После», – говорила себе Лиза, и продолжала пить чай.
– Разумом Маша понимала, что сестра права. Какая мать пожелает своему ребенку такого детства? Вот и решили они, что пока ты здесь остаешься, в Москве. Только уговор у них был: чтобы Нинка позволяла общаться, – с нажимом сказала Полечка. – Но уговор Нинка не выполнила. Побоялась, что ты не вернешься к ней. Маша и мне писала, спрашивала про тебя, фотографии просила. Я посылала, – вздохнула Полечка. – Жалела ее. Что может быть страшнее потери ребенка?