Собака лаяла откуда-то сверху. Лаяла, похоже, уже давно, призывая на помощь. Две четырнадцатиэтажки соединялись вытянутым серым зданием в два этажа. То ли прачечная, то ли ателье. На крыше заливалась белесая дворняга: снимите меня отсюда!
Зойка поставила друг на друга несколько ящиков, полезла наверх. Выручать.
— Ну, ну, не гавкай, все уже. Сейчас.
Она взяла собачонку на руки и, едва не грохнувшись с ящиков, спустилась на землю. Дворняга гавкнула еще пару раз и вдруг цапнула Зойку за ногу.
Ревела Зойка в ванной. Долго. Под шум воды из крана. Мама стучалась и беспокоилась:
— Зоя, скоро?
— Отстаньте, моюсь я.
На какое-то мгновение слезы прекращались, и тогда, зажмурившись, она видела облитое светом легкое и красивое здание. Само собой возникшее из непонятных пятен и штрихов. Правда, теперь ей казалось, что по резным стенам вместе со светом струятся длинные нити дождя…
Москва
Владимир ПШЕНИЧНИКОВ
ПОЮЩАЯ ПОЛОВИЦА
К весне дед совсем ослабел. Подволакивая правую ногу, он выходил во двор, медленно шел от крыльца к лапасу[1]; Валерка сбрасывал сверху сено, дымившее травяной пылью, и кричал ему:
— Дешк, ну куда ты? Я сам, лежи иди!
Дед слабо взмахивал рукой и тоже брал вилы. Лицо его заливал пот, он часто мигал белыми ресницами, и капли застревали в клочкастой щетине, в туго завязанном у подбородка треухе. Казалось, дед плакал, не переставая.
Валерка спрыгнул с лапаса, стал носить сено через сарай овцам, а дед передвигался следом и подбирал обтрусившиеся травинки.
— Дешк, все! Пошли, — звал Валерка, швыряя в угол свои вилы.
— Не… стой… погоди, — бормотал дед, — найди-ка проволочку…
Валерка находил проволоку, притягивал, нетерпеливо загибая концы, какую-нибудь жердочку, а когда заканчивал, оказывалось, что дед и не смотрел за ним.
Вечером бабушка приносила со двора серые застиранные бинты и уводила деда на перевязку. Они закрывались в теплушке, но все равно было слышно, как сначала звякал брючный ремень, а потом стонал и бранился дед. После перевязки он возвращался потный и раздраженный и приносил тяжелый запах открывшейся раны под правой коленкой.
Дед ложился на койку, и мать, ни на кого не глядя, уходила в теплушку. Там она зажигала газетку, тыкала ею во все углы, брызгала на топчан и занавески одеколоном и спешно, оставляя дверь в сени приоткрытой, выносила таз из-под рукомойника.
Вечера становились длинными и тяжкими, и Валерка, недоучивая уроков, стал убегать из дома — вскрывалась река.
На подсыхающем берегу Ветлянки до самого темна резались в ножичек друзья-приятели, «делили землю», и Валерка с жадностью присоединялся к ним. Толкались, спорили, кое-кто покуривал под бережком, но темнело быстрее, чем наступал угомон. Тогда звали девчонок или сами бежали к ним и затевали игру в ручеек. А так эти случайные рукопожатия, выбор пары, когда так хочется схватить за руку ту, которую только что увели от тебя. Возвращался Валерка, когда в доме все затихало, и казалось, что все-все хорошее возвратится наутро и уходить по вечерам из дома станет легко и весело.
Когда река очистилась, деда повезли в больницу. Рано утром ему переменили белье, натянули на ватные штаны новые негнущиеся валенки с блестящими калошами, надели отцово пальто и рыжую кожаную шапку. Дед постанывал, скороговоркой поминал «матушку родную», и отец с тетей Надей повели его к лодке, к перевозу. Провожать пошли и бабушка и мать — Валерка, задавая овцам корм, задержался. А когда прибежал на берег, лодка пересекала уже середину реки…
Возвратившись домой, дед не вставал больше. Хлопотали вокруг него бабушка, тетя Надя, а Валерка старался прошмыгнуть мимо и убегал к реке. Там он забывался и о доме вспоминал, когда надо было возвращаться.
В теплушке он встречался с пьяненьким отцом.
— Вот, Валерк, дед-то наш, а, — говорил отец, и в уголках глаз у него вспыхивали блики от яркой лампочки.
Мать, против обыкновения, молчала и выдавала свое раздражение лишь в тех резких, сдерживаемых движениях, с которыми подавала на стол.
— Помнишь, какой он был? — спрашивал отец, и Валерка, чувствуя холодок в груди, злился на неточные слова.
Он знал, каким был дед, и не мог представить себе, как это не будет его. Чужие смерти случались стороной, а теперь и их семья уходила в сторону горя.
На следующий вечер Валерка остался дома. Он видел, как кормили ужином деда, приподняв его на подушках, как, сдерживая стоны, тот благодарил, наверное, за ужин, съев две ложки молочного кулеша.