— Боюсь, не лунатик ли…
— Да что вы, Мария Ивановна, он просто очень мальчик впечатлительный.
— Ой, Екатерина Петровна, но ведь вы подумайте тока: не хворат, а… как ночь, гляжу, поднимается. И одеватца молчком, и уходит. Я за ним — украдочкой, потихонечку, чтобы поглядеть: куда это он? И вот так встанет и глядит. «Мить, ты чего это?» — «Я, мам, погулять вышел». — «Да, чай, ночь». — «Нет, мам, день». — «Да что эта? Ты, чай, погляди: это луна, так светло-та. Ты вон погляди, — показываю ему на окошки, — какие они темные». А луна, правда, сияет индо. Если бы не окошки темные, прямо как днем. И уговорю его домой идти все же. И мучаюсь с ним полночи. «Голова, мам, у меня, голова, мама, у меня». И я мучаюсь с ним. Кормлю: днем-то спит, не ест ничего. Спит цел день; и вот бужу, бужу: «Адя, адя погуляем». — «Щас, мам, ночь, я, мам, спать хочу». Ну, прям… лунатик, ей-господи.
— Да нет, Мария Ивановна, это пройдет. Это так бывает с детьми… А вы ему собачку другую заведите…
— Ой, ну ее к черту. Ее задавят опять, и он совсем тода… Ну ее к черту.
А я и сам бы не захотел другую. Вот Жучка была умнейшая тварюжка. На крыльцо ступает, скажем, финагент, она: «Р-ррр…» Если Екатерина моя Петровна — ни звука: иди, пожалуйста, в избу она.
И каково же было мне потерять еще и ее, учительницу мою…
Она учила нас только до Нового года. Раздала нам после елки подарки, кулечки с конфетами и пряниками (а мне не кулек, а два дала она. Мы потом чай пили ползимы вприкуску) — и уехала. Замуж она вышла за капитана. За нашего, ильминского. Он приехал в отпуск и увез ее с собой. Но я про это узнал очень поздно. Уже после каникул. Когда в класс вошла другая учительница и сказала, что она будет теперь учить. Господи, какой удар для меня был это! И как, говорю я, судьба-злодейка напотешилась надо мной! Это ведь какая учительница-то. Пионервожатая! Я один раз бежал по коридору мимо нее и задел бачок с водой. И его уронил, разлил я на пол. А она меня за шиворот — и в учительскую. И там такого про меня наговорила, что директор, Серафим Николаич, на меня закричал:
— Вынь руки из карманов! И что у тебя там — ну-ка выкладывай!
А у меня как раз были складник там и наган. То есть какой это наган — наганчик это. Из медной трубочки сделанный, в середине сплющенный и загнутый. Ну, да вы все знаете, какие наганчики делали, бывало. С резиночкой, для взвода бойка. Спичками их еще заправляли. Вернее, серой с головок, помните?.. Как вот уже, слышу, на меня посыпалось:
— А, вот кто стрелял в дверь у меня на уроке?
И меня давай песочить. И когда уже я стал шпаной и убивцем почти что, в учительскую вошла Екатерина Петровна. Это еще при ней было. И она, дав всем высказаться, сказала:
— Давайте спокойно разберемся, Лидия Васильевна. У вас на каком уроке стреляли? Но ведь он сидел у меня в это время. Так ведь, Митя?
Я сказал со слезами: да. Но, надо прямо признаться, это стрелял я. Но ведь я никого не убил. Зачем же так сразу и меня не знай кем считать. Ну, ладно, чего не случается только в школе! Все было. Я просто хочу сказать еще, что эта самая пионервожатая, а теперь уже, значит, моя учительница, мне не давала спуску ни в чем. Господи, это если рассказать, как я мучился и сколько выстрадал я с ней, — это равно поведать про страдания самого святого грешника… То есть, я хочу сказать, том, целый пузатый том составляют страдания и грехи наши. Потому что… мне немила, противна стала школа. И как путь-дорога до нее удлинилась без Екатерины Петровны! А гора, на которой у нас стоит школа, стала до того высоченная, что на нее поднимаешься, поднимаешься… Но вот — ух! — поднялся я. Поднялся, и… тут тебя опять толкнут вниз. А потом по селу у нас пошла корь; потом, когда корь прошла, золотуха за ней пошла по селу. И я все второе полугодие, считай, в школу не ходил. И, естественно, результат: «Ты не перешел. На второй год, скажи матери, ты остался».